Степь, лес и долина

Еще вчера вечером река Мурин-Гол несколько раз блеснула в глубокой тени долины, заполненной прозрачным дымом испарений. Утром мы спускаемся к берегу и долго следуем им вдоль реки, бегущей, как в аллее из высоких тополей, старых ив и вязов.

Горы рушатся сюда уступами; местами над водой висят серые источенные скалы, в трещинах которых ползут корни повисших деревьев, изогнутые и пятнистые, как тела удавов, греющихся на робком солнце. В долине тепло, листва еще не осыпалась, не доцвели цветы, и веселые птичьи стаи кочуют по солнечной стороне опушек. Леса уже не из одной только лиственницы: зарумянившиеся осинники встречают знакомым шорохом листьев, на поляне мелькает что-то белое, вроде березовых стволов.

Через пологий перевал, в ворота между двумя лесными массивами сбегаем в низкую долину, где из-за холма вдруг показывается небольшой монастырь — Зукзуйский дугун; потом просторной ковыльной степью снова подходим к реке и, проплутав в поисках брода, находим под вечер проводника, на этот раз русского из сибиряков-переселенцев. Переправа через широкий, полноводный Мурин-Гол — последнее препятствие на этом перегоне. В сумерки, уже преодолев его и выйдя на степь, машина дает самую большую скорость. Режет встречный ночной ветер, в свете прожектора вспыхивают на мгновение камни, пучки смятых бурьянов; белое знамя тушканчика мелькает впереди, как огонек, пока зверек не сметывает в придорожные заросли. Все уже дремлют, устав за день, и поднимают головы, только заслышав впереди лай собак. Мы в широких воротах большой заимки, где монгольское ветеринарное управление организует образцовую ферму. Русские плотники строят дома и службы, на дворе всюду щепы, стружки, сладко пахнущие свежим лесом, крепкой лесной домовитостью. Нам отводят новенький, только что отстроенный домик, и впервые за истекшие месяцы деревянная кровля и бревенчатые стены отделяют нас от привычной, низко склоняющейся ночи. Мы просыпаемся с чувством, что сегодня наш последний «автомобильный день». Утром в соседней комнате хозяйка месила хлебы на дорогу уходящим плотникам; там же слышался тихий говор, и, должно быть, от русской речи, от потрескивания дров в широкой печи спалось сладко и подниматься было нелегко.

В последний раз начинает мотор свою быль о бензинном дыме в сладкой смеси с воздухом уснувших степей, о дорожных вереницах миль и ландшафтах, мелькающих быстрее страниц географического атласа. Дорога широка и ровна. С нами едет проводник, у машины вырастают крылья. Степь, пригорки, леса, по долинам, — как костры, пылающие купы ирисов, взлеты жаворонков и трясогузок, изумленные крики джум-буранов... И опять степь, бурый контур орла на обломке телеграфного столба, ветреная звенящая музыка... Котловина с белокурой степью, с озером Эрхиль-нор посредине. В сером шелке вод неподвижно повисли синие отражения ближних гор; табуны нырков и уток разбросаны здесь, как буддийские четки, по сто одиннадцати штук; за ними — серебряные нитки зыби, а все это в белой раме первого прибрежного льда.

И нет уже озера, и выбежали на гребни леса, заняли склоны пади — начинается таежная страна. За лесами на северо-западе холодно сверкнули снегами острые вершины Восточных Саян, и вот уже в долине между деревьями показалось что-то лазоревое и синее, лазоревей, синей и чище, чем старинные мусульманские изразцы. Узкий залив цвета южного моря врезался между парчовыми склонами северных гор, у подножия которых рассыпались домики и виднеется фактория Сибгосторга — целый городок со складами, лабазами и пристанью. Пароходик стоит около берега, в белых шлюпках возвращаются из школы ребятишки.