Монгольская песня

Войлочная пола двери откидывается, и высовывается растрепанная голова, смотрит, жмуря глаза от густо лепящего снега. Потом она исчезает, и из юрты выскакивает монгол, надевающий полушубок. На жирных черных прядях волос густо липнут снежинки, непокрытая голова разом от них седеет, а он кричит нам радостно и приветливо: «Сайн, сайн байна». Здоровается с каждым подходящим, а с меня так усердно сбивает снег, что гейтан с иконкой и кожаным талисманом подпрыгивает от его голой груди до поеденного оспой носа и губ, растянутых в радушнейшей улыбке. Кажется, не прошло еще и минуты, а хозяйка уже приносит дрова, и дым начинает валить столбом в верхний широкий продух, над которым густо мелькают снежинки. В юрте темно; ее войлочные стены, термэ — нижний решетчатый остов, стрелы, идущие к верхнему обручу, — харачи — все черно от дыма и копоти. Против дверей, как везде, — божница, грубовато раскрашенный, потертый при иерекочевках ящик. На нем статуэтки бурханов и иконы, писанные красками на дабе, перед ними медные чашечки — цокто с приношениями: водой, маслом, сыром и творогом. Правее божницы — войлочные тюфяки постели без одеял. У постели в ногах этажерка с деревянной посудой — низкими китайскими чашечками, кувшинами-домбами, широким плоским блюдом и корытом для мяса, ковшом с длинной ручкой, прутяным черпаком, метелочкой для вытирания котла и дощатой крышкой для него же; все это старое, темное, лоснящееся. Влево от двери на высокой деревянной подставке — кожаные мешки с маслом и другими молочными продуктами, какие-то ремни и веревки. Кое-где вдоль по стенам расставлены высокие, узкие ящики с домашним скарбом, наконец, посредине самое главное — очаг: железный таган и на нем черный чугунный котел, который лижет пламя, разогревая для нас старый чай. Красные отсветы пляшут по стенам: то заиграют на рисунке тологой-полты, серебряной шапочки, шубным клеем приклеенной к волосам нашей хозяйки, то выхватят из темноты лица двух ребятишек с косичками, жмущихся к матери, или осветят третьего, греющегося на полу под шубой, накинутой на голое тело.

Мы попали к бедняку: не видно камней и кораллов на подвесках и головном уборе хозяйки, скудно угощение, которое она нам может предложить. Тогда из машины появляется ящик с нашими припасами, где китайское печенье лежит рядом с «урюмом» — сладкими, поджаренными в виде блина сливками и японский сахар по соседству с русским белым хлебом и бутылкой влаги монгольского винного завода в Алтан-Булаке. Первую чашку вина подносят хозяину. Он глотает с отчаянной решимостью, крякает, жмурится, трясет головой и размазывает по щекам слезы. Потом чашка переходит к его жене. Та со счастливым видом окунает в нее губы и передает ребятишкам, остатки ставятся на хозяйственную этажерку справа.

Вскоре в юрту приходит старуха, вся запорошенная снегом, за которой, должно быть, посылали. Трудно сказать, чего больше — морщин на ее лице или дыр и грязи на ее халате, окраски совершенно неопределенной. Но она, видимо, помнит лучшие времена, держится непринужденно и весело, как и вся семья нашего хозяина. Чашка с этажерки переходит в ее руки. Монголка пьет большими глотками, кашляя, смеясь и жмурясь, от чего морщины пестрят на лице, как ветряные бороздки на желтом песке дюн. Вскоре она начинает петь. Голос чистый и свежий, странно сохранившийся у такого дряхлого на вид человека. Она импровизирует: споет куплет, задумается, покачает головой, хлебнет водки, рассмеется и снова запоет. Спутник наш немедля переводит на русский; мы все слушаем, одобрительно кивая головой.

Жили мы на маленькой речке,

когда к нам приехали добрые люди.

Раньше жили мы вместе со стариком,

а теперь его больше нет.

Но приехали хорошие люди и для знакомства

угощают белым хлебом.

Конь плохой, дорога плохая —

трудно доехать до мест, где есть девушки.

Последнее относится ко мне, самому младшему: старуха кивает на меня пустой чашкой, хозяин хлопает по плечу, все заливаются добродушнейшим смехом. Мне кажется, что надо мной смеются даже золотистые глаза черномордого пса, наполовину залезшего в юрту, того самого, которого мы напугали. Белые звездочки снега пестреют на густом меху его широкого лба.

В дверную щель, оставленную собакой, я вижу, что подъезжают какие-то всадники. Греющееся у очага сборище пополняется еще двумя вновь прибывшими монголами. Они закуривают трубки, и в их разговоре с хозяином я слышу то я дело мелькающее «хулугоно, хулугоно», что значит мышь — слово, одинаково для меня привлекательное, на каком бы языке оно ни звучало. Оказывается, монголы возвращаются с промысла, на котором добывали «мыхэр» (или «мякыр», по другому произношению) — корни, собранные про запас в «магазинах» экономной полевки Брандта. Стуча палкой, монгол легко находит по звуку те пустоты, где на небольшой глубине сложены под землей мелкие куски корней Polygonum viviparum — «живородящей гречихи». В каждой норе бывает около трех шапок (килограммов до десяти) мыхэра, аккуратно рассортированного по пещерообразным камерам. Запасы, отобранные у полевок, долго варят, чтобы размягчить волосовидные корешки, которыми усажен толстый корень, потом моют в холодной воде, протирают и готовят в молоке. Как говорит Потанин, это кушанье похоже на кукурузу и горошек (другие сравнивают его с каштанами и картофелем). К мясному супу мыкэр употребляется как кислая приправа. С половины сентября в северной части страны редкая монгольская семья не занимается этим промыслом, заготовляя в сушеном виде до двадцати пяти — тридцати килограммов корней.

Три больших кожаных мешка свежего мыхэра оказались и у приютившего нас монгола. Сырые корешки имели вкус лесного ореха и слабый запах роз.

Тем временем клочок неба в дымовом отверстии посветлел, реже стали мелькать снежинки, ветер притих. Мы собрались продолжать путь. Не было ничего, кроме снежной шелково шелестящей мглы, когда мы подъезжали к юрте; теперь же, выйдя на волю, стоило окинуть взглядом чудесно открывшуюся картину. Разорванные облака толпились над еле отмеченным синеватой чертой горизонтом; под ними, окруженная белыми хребтами, легла ослепительная снежная равнина с темными группами дымящихся юрт, со стадами яков, опутавших голубой сетью следов мягкие округлые сугробы. Гурты овец казались на зимнем ковре весенними грязно-желтыми проталинами, лиственничные рощи — янтарными и тускло-золотыми с чернью.

Впереди нас скачет во весь опор провожатый; его волосы, не заплетенные в косу, свободно вьются по ветру, и когда он обертывается, чтобы указать нагайкой дорогу, орлиный нос, тяжелый подбородок и бронзовый цвет лица живо напоминают мне портреты североамериканских краснокожих вождей. Недостает только орлиных перьев в головном уборе, иначе монгол стал бы ожившим всадником романов Майн-Рида. Да и в самом деле, сходство это не только внешнее: Центральная Азия была родиной многих племен и народов; предки индейцев Северной Америки также вышли когда-то отсюда.

Мы не успеваем проехать и трех-четырех миль, как уже снова начинают лететь снежинки, поднимается ветер, над равниной несется поземка; солнце, тусклое и оранжевое, опускается в голубую, быстро растущую тучу. Нужно искать место для ночлега. Машина поворачивает к ближайшему аилу. Стада яков и кони гонятся за ней, вздымая облака искристой морозной пыли. Мы въезжаем в узкое пространство между юртой и стадом овец, загнанных в тесную загородку. Овцы жмутся одна к другой, крайние стараются забраться в середину: им холодно, а мороз крепчает, ветер мчит над белым полем искристые снежные струи.

Подробная информация у нас - акселерометр - смотрите подробности у нас на сайте.