Монголы

В кустарниках стрекочут сороки, чирикают полевые воробьи, кочуют ремезы, покинув висячие пушистые гнезда; пролетные пеночки и горихвостки скликаются в стаи своим нежным «уинь-уинь». Над рекой носятся утки, высоко тянут гуси-сухо-носы, и черный глянцевитый баклан сушит раскрытые крылья, подставив их действию ветра. Он только что кончил нырять за рыбой и сейчас отдыхает на излюбленном камне. Сюда прилетают на водопой саджи, степные канюки и орлы; спускаются с гор птицы, гнездящиеся среди скал. Речная долина — как караван-сарай: здесь кроме хозяев всегда есть и путники.

За день до выступления погода резко меняется: густые тучи приходят с запада, ветер срывает с ив первые пожелтевшие листья, клонит к земле снопы листьев ириса. Начинается дождь, мелкий, осенний. Потемнели юрты, около них не видно людей. Оседланные кони повернулись спиной к ветру; пышными обмокшими хвостами обратились к дождю яки; бело-черное стадо овец подставило ему широкие, жирные курдюки. Мальчишка, накрывшись сверху драным войлоком, как щитом, гонит из рощи коз; они медленно идут навстречу дыму, гнущемуся к мокрой земле. Ветер расщипывает дым на клочки, смешивает запах аргала с запахом опадающих листьев. Осень пришла и на Дзавхан: даурские сеноставки кончают «покосы» — с каждым днем близ их нор выше и выше становятся стожки листьев ириса. Они собирают запасы, которые никто, кроме них самих, не употребляет в пищу. Ведь листьями ириса, а не сеном монголы набивают мешки верблюжьих седел, чтобы голодные животные не растащили их на стоянках. А известно, какой у верблюда вкус. Таким об-.разом, собирая ирис, сеноставки защищают стога от покушений монгольских стад и антилоп. Конечно, здесь дело не в предусмотрительности грызунов, а в том, что природа различно распределила склонности и вкусы травоядных: одни любят ядовитые и острые растения, другие — сухую зелень злаков, третьи — рыхлые листья болотных растений, четвертые — корни и клубни.

Ночью дождь затихает, к утру начинается мороз. Синий майхан на рассвете белеет, как наша палатка, и когда разжигают огонь, быстро темнеет его верхушка. Птиц у реки стало больше. Испуганный красно-зобый горный дрозд подлетает к самой палатке, проносятся скворцы, над рекой там и тут косяки уток и крохалей. В птичьем мире — беспокойство и тревога. Она находит объяснение, когда погода меняется быстро, резко, у нас на глазах. Теплый ветер вдруг переходит в порывистый и жгуче-холодный, резкий настолько, что кони отказываются идти. Налетает темная туча, льет дождь; вторая — как огромный белый лебедь; «з нее летит крупа, потом густо сыплется снег. Сзади нас горы Буянту-Ула стали совершенно белыми.

Стынем, мерзнем (все теплые вещи остались во вьюках) и, сражаясь с ветром, со снегом, незаметно проходим мимо поворота к монастырю Нарванчи-гэгэна. Это тот самый Нарванчи, о котором монголы говорят, что творит он восемьдесят восемь чудес и питается только водкой. Чудеса нам малоинтересны, нам нужно бы муки да сахара немножко, которые должны бы быть у торговцев; теперь же, повернув вправо, мы беремся за последнюю сотню километров до Улясутая.

Дорога идет к перевалу (мы уже подходим к границам северной гористой Монголии); ночуем высоко в узкой горной щели, посреди колоний сеноставок. Остановившись здесь, мы, должно быть, мешаем лисице охотиться на ее излюбленных угодьях: дважды приходит она на бугор и тявкает. За ней гонится монгольский пес, по собственному желанию взявший на себя труд охраны нашего каравана. Цыган, так его прозвали за черный мех, появился на одной из остановок, когда происходил обмен захромавшей лошади на здоровую. Быть может, на всем пространстве пустыни среди щебня был единственный потерянный гвоздь, и именно здесь нужно было очутиться ноге лошади. Ржавое острие вонзилось в мякоть копыта; его никто не заметил, а когда вытащили, то было уже поздно. — лошадь продолжала хромать. Монголы дали в обмен старую вороную кобылу с отвисшей нижней губой, с боками, раздутыми, как бочка, меланхоличную и ленивую.

Торг продолжался долго, и уже во время него можно было видеть, как черный пес, объявив нас своими хозяевами, усердно, отгоняет от палатки собак, собравшихся со всего аила. Когда мы тронулись, он выбежал вперед на дорогу, сел, оглянулся на оставшиеся в лощине юрты, внимательно осмотрел и нас и верблюдов, проходивших мимо, снова выбежал вперед, еще раз проводил всех глазами и оглянулся назад. Его никто не гнал, но и не звал с собой, но он, словно приняв окончательное решение, весело побежал, опережая всех и гоняясь за рогатыми жаворонками. Теперь у нас был сторож. По утрам он угонял в скалы красноклювых клушиц, прилетавших к палатке, днем преследовал коршунов, ночью лаял заливисто и долго в ответ на вой волков, — так долго, что приходилось стрелять в воздух с целью напугать его, а кстати и хищников. Он был независим, внимателен и осторожен, слегка вороват и вовсе не нуждался в ласке. Его первым подвигом было необычайно ловкое похищение лепешки почти из рук обедавшего; позднее тем же способом он унес череп моего сурка, шкурой которого впоследствии также не преминул воспользоваться, невзирая на соль и квасцы, обильно ее наполнявшие. .От зверя мне остались одни этикетки, и я, видя такую аккуратную работу, благодарил судьбу, что Цыган наш к полевкам, сусликам и сеноставкам не проявлял ни малейшего интереса. Однажды, и совсем неожиданно, он обнаружил охотничьи склонности и таланты.

Мы уже вышли тогда из пустынной полосы и двигались к северу, снова встречаясь с сурками, джумбуранами и дзэрэнами. Монгольские антилопы собрались теперь в большие стада и в зимнем, светло-песчаном меху издали казались совсем белыми, мало отличаясь от табунов овец. Монголы недаром зовут этого зверя цага-дзэрэн — белый дзэрэн. Даже большие табуны подпускали на дальний винтовочный выстрел, и хотя патронов у нас было мало, все же однажды поднялась стрельба, и дзэрэны поскакали, подгоняемые воем пуль, близко взметавших легкие облачка пыли. Цыган бросился в погоню. От лохматой пастушеской собаки трудно было ожидать той резвости, с которой понесся за вереницей антилоп этот приземистый, невзрачный пес. Вот он уже настигает стадо, разбивает его на две части и, выбрав себе одну жертву, скрывается следом за ней.

Караван, через полчаса вышедший из-за холма, видит такую картину: на степной и ровной площадке лежит мертвый дзэрэн, около, злобно ощетинившись, сидит черный пес и бросается время от времени то вправо, то влево на бурых грифов, окруживших его сердитым кольцом. С неба, казавшегося совсем пустым, продолжают падать новые хищники; крылья их сложены и, свистя, рассекают воздух. Дзэрэн, раненный навылет в нижнюю часть груди, конечно, ушел бы, если б не Цыган, взявшийся за дело. Грифам оставили внутренности. Закаркал ворон, захлопали крыльями хищники, но начавшийся пир снова был прерван собакой: Цыган вернулся и, будучи сытым, потащил в зубах большой кусок про запас.

Начинаются высокие подъемы и длинные спуски на перевалах через хребты, отделяющие одну большую равнину от другой, еще более огромной. Должно быть, на пятый день пути вьючная тропа превращается в колесную дорогу со следами проезжавших подвод. В ущельях появляются лиственничные рощи, а еще через день мы выходим к уртону Тумурту на почтовом тракте Улясутай —Улан-Батор.

Уртон — это станция, где монголы постоянно держат оседланных коней для людей, проезжающих по служебным обязанностям. Прискакавший) всадник сдает утомленную лошадь, садится на новую и мчится километров за двадцать пять или сорок до следующей группы юрт, где повторяется то же самое. Выносливый и опытный человек при этой скачке делает более ста километров в день.

Почтовый тракт был широкий и разъезженный. Дорджи хитро посмотрел на следы автомобилей и, мастерски изобразив гудок, знаками показал, как поскачут при появлении машины верблюды, как посыплются с них вьюки. Прежде, глядя с машины, мы посмеивались над перело-лохом караванов, теперь же такая встреча казалась нам маложелатель-ной. Отчасти поэтому, отчасти для сокращения пути мы свернули с большой дороги и через последний перевал начали спускаться в долину, где расположен город. Улясутай уже должен был быть виден, но тщетно искали бинокли что-либо напоминавшее город: у речки виднелось лишь одинокое белое здание, стояло несколько юрт и зеленели огороды. Города, с которым связывалось столько надежд и вожделений, не оказалось, картина, рисовавшаяся издали, была менее внушительной, чем любой из виденных нами ламайских монастырей.

Только подойдя совсем близко, мы различили кучку глиняных построек с плоскими крышами, издали терявшихся на фоне гор. Разочарование было преждевременно — на единственной узкой уличке нашлось все, что нам было нужно: консульство, лавки, столовая, почта и даже телеграф, самый замечательный, какой мне случалось видеть. В крошечной комнате стояли и постукивали два аппарата, а рядом поблескивала Мясорубка, на которой готовился фарш для котлет. Это был «кухонный телеграф», но работал он отлично, и через день я имел ответ с родины. Помню, мы все расселись на коллекционных ящиках и читали письма над рекой у палатки. Странно было держать в руках эти листки, прилетевшие за шесть или за семь тысяч километров, читать о знакомом и далеком, слушая рокот холодного Богдоин-Гола.

В Улясутае мы пробыли неделю, запаковали ящики, продали коней и верблюдов, потом простились с Хун Ю-чэном и Дорджи. Они поскакали на уртонских за тысячу степных километров — один в Улан-Батор, другой к юрте где-то в верховьях Туин-Гола.

Прочитал на сайте, каким образом устроены битумовозы для поддержания температуры смеси.