От реки Байдар к реке Дзавхан

Байдарик быстр и глубок. Понадобились услуги местного монгола, чтобы найти брод. Он повел нас там, где река разбилась на два рукава. Переправа была здесь исстари, недаром желтые развалины древней крепости все еще грозились на реку с холма. С острова они казались обломками зуба, прочно завязшего в красной старой челюсти горы.

Вода оказалась по брюхо коням. Из осторожности верблюдов переводили по одному, и они, бултыхая ногами, окатывали нас крупными брызгами. Потом их опять связали вместе. Саджи залетали над нами стаями, и хухухотоская дорога повела нас дальше по древнему пути караванов. Местность стала более неровной, чем прежде, чаще попадались останцы, впереди и справа рисовались небольшие горы.

У первого колодца, где остановились обедать, оказалась небольшая колония светлохвостых сусликов. Этот зверек, чрезвычайно редкий в коллекциях, в наших сборах еще не был представлен. Забрав ведра, я принялся таскать воду и заливать ею норы. Большинство оказывалось необитаемыми; жужелицы, чернотелые жуки, большие горные тараканы и другие насекомые, обитатели нор и щелей, всплывали вместе с пеной и мелким сором, но знакомого фырканья зверька не было слышно. Только из последней норы, залив которую я решил окончить бесплодную работу над «орошением пустыни», вдруг показался большеглазый и светлый зверек, перепачканный в глине, с комично облипшей мокрой шерстью. Вскоре я поймал второго и, ободренный неожиданным успехом, объявил дневку. (У нас было условлено, что каждый из участников один раз за время путешествия может потребовать остановку на сутки в любом месте, где ему понадобится, лишь бы около находились вода и корм для животных.) Мое заявление не встретило возражений; все получили неожиданный отдых, а я — возможность таскать воду до позднего вечера. Мне думается, что за это время я перенес около сотни ведер, но увы — из нор лезли одни жуки. Я не поймал больше ни одного суслика.

На другой день показались крупные холмы, все чаще и чаще встречались отдельные скалы, останцы и гребни, а к вечеру мы достигли плоских вершин с болотистыми низменностями, в которых была свежая зелень, виднелись озера и бежали ручейки.

Близ кумирни Тайджин-хурэ, где Миша достал печенье, муку и сахар, очень кстати пополнившие наши оскудевшие запасы, с одного из озер поднялись индийские гуси и, видимо, привлекаемые любопытством, полетели над самым караваном. Этот некрупный гусь, живущий на горных озерах и речках высокой Центральной Азии, доверчив более, чем какой-либо из его собратьев. Голубовато-серый сверху, с белым брюшком, шеей и головой, с двумя черными подковообразными пятнами на затылке, с клювом и лапами апельсинового цвета, индийский гусь — одна из красивейших птиц гусиного рода. Голос его слабее, чем у других гусей, и тихое носовое гоготанье звучит особенно растерянно, когда стая недоуменно кружится над упавшим товарищем.

Через день, когда мы остановились в болотистой и засоленной котловине близ озера Уйдультэ-Нур, индийские гуси постоянно пролетали близ нашего лагеря.

Мелкое грязное озерцо было средоточием богатой птичьей жизни. Как черный плот, плавал у дальнего берега большой табун крякв; около него держались чирки; кулики-песочники и трясогузки бегали по грязи — это были странники, как мы, остановившиеся здесь на время. Сюда же прилетали на водопой местные, туземные пернатые. Черный, тяжелый орлан-длиннохвост, по-куриному поднимая клюв кверху, наполняет водой зоб, напившись, долго сидит у берега и чистит перья, широкий, пышный, словно надувшийся индюк. Около полудня наступает время появления саджей. Над озером сперва проносятся одиночные птицы, описывают быстрый круг и скрываются, не решаясь садиться без стаи. Эти первые — словно разведчики огромной армии, которая не замедлит появиться. С шумом бури налетает ее первый отряд и, сомкнувшись в густое облако, разом садится на землю. Поверхность, бывшая за мгновение до того зеленой, теперь становится подвижной и глинисто-желтой. Сотни птиц подбегают к берегу и на миг припадают к воде, затем — дружный треск крыльев, и стая широким развернутым фронтом, то растягивающимся, то сжимающимся, уносится за волнистые склоны.

Вдали появляется другое облако, больше первого, мгновенно вырастает в тучу птиц, оглушает шумом острых сильных крыльев, тысячами коротких криков «нэк-тро, нэк-троо». Оно рушится все над тем же пологим участком берега, застилая его серо-желтой сплошной пеленой, словно рассыпавшийся песчаный смерч. Стая за стаей со всех сторон спешат на водопой к своему урочному часу, потом этот срок проходит, и у воды остаются только водяные и прибрежные птицы.

От колодца к ручью, от ручья к озеру и снова к колодцу день за днем выполняет переходы наш небольшой караван. Дни жаркие, дни ветреные, облачные и ясные, так похожи друг на друга, что сейчас, вспоминая их, видишь одну непрерывную полосу времени, наполненную шорохами передвижения. Иногда, при жаре, рои мух начинают досаждать коням, и они, не погоняемые всадниками, пускаются скорой рысью. Тогда картины начинают меняться быстрее, и часы не кажутся такими бесконечными. Но случаются дни, когда дует свежий встречный ветер и ничто не может вывести животных из сонного, ленивого состояния. Они идут, понурив головы, дремлют на ходу, близко держась друг друга. Нагайка бессильна оживить их на сколько-нибудь длительный срок, да это и не имеет смысла: верблюды идут размеренным шагом автоматов, всадникам приходится считаться с их скоростью.

Вспоминаю небо, огромное, светлое, под которым безграничная страна — всего только узкий клочок. Белые гурты облаков, лохматых вверху, прозрачных и мелких у горизонта, гонит ветер-пастух к водопою за горами у Китайского моря. Голубые тени, как большие мелководные озера, плывут и меняют очертания, скользят, не оставляя следа, словно утекают со степи, золотистой и ровной. Степь сухая, сентябрьская; все говорит в ней об осени. Антилопы, собравшиеся в табуны, убегают теперь вереницами по пятидесяти и по сто голов. Воздух стал еще чище, хоть и не верилось, что возможно сделать его более прозрачным, чем он был летом. Осень чувствуется в нежных криках потерявшихся жаворонков, в золотистом шорохе уснувших злаков, в настороженной темноте вечеров. Из них мне вспоминается один — хмурый и ветреный. Долина, озеро с белым соленым берегом, грязь, истоптанная копытами у лужицы пресной воды. Неуютное, никчемное место, но ставится палатка и майхан — оно делается похожим на жилое. Верблюды покорно сгибаются, ложась у вьюков, кони становятся шеренгой задом к ветру. Он рвет и треплет их хвосты, силится повалить с ног. Всю ночь раздувает, гнет и ломает .палатку, того и гляди унесет. Неспокойно спится в такую тревожную пору. Темь, безлюдье, в небе тоскливо гогочет заплутавшийся гусь, прилетевшие за ночь зуйки и песочники жмутся наутро по ямкам в грязи. Кони пропали, словно ветер сделал свое дело, — унес их по степи, как легкие шары перекати-поля. Дорджи каким-то особым чутьем находит их далеко от лагеря забившимися в затишье между скал.

Вспоминается, что с этой ночи осенний ветер, колючий, удушающий, упорно бьет нам навстречу из дня в день. Наступает время, когда монголы подпирают юрты кольями или перекидывают через них веревки из конского волоса, к которым привязаны тяжелые камни. Они крепят якоря, как корабли перед штормом.

Четвертого сентября мы проходили по местности, обильно усыпанной останцами. Множество сеноставок Прайса жило в пустотах и щелях скал; везде под плитами и в пещерах лежали большие запасы прекрасно засушенного сена. В нем были астрагалы, полыни, злаки, астры и много других, срезанных острыми резцами зверьков и засохших с цветами и колосьями. Я привез это сено в Москву, чтобы у ботаников узнать список растений, поедаемых грызунами. Работа эта выполнена, а сено лежит до сих пор у меня. В его запахе, свежем, горьковатом и сладком, ароматы цветов слились и сплелись в одно целое с томительной сухостью ветра и немеркнущим светом солнца. В нем — клубок воспоминаний о кочевках по просторной земле, о ружье, укрытом от дичи качающимися перед глазами травинками. Многое то, чего даже и не ждешь, воскресает в памяти, едва вдохнешь воздух степи и пустыни, так чудесно сохранившийся в сухих лепестках и свертке китайской бумаги.

Сеноставки этой местности не только сушили сено. Они грелись на солнце, подновляли к зиме норы, глубже уводя их под скалы, и делали еще одно дело, за которое, будь я монгол, я счел бы их ламаистками. Куски щебня, верблюжий аргал, кости и обломки ветвей караганы они складывали близ нор в конические кучи до четверти метра высотой, чрезвычайно напоминающие миниатюрные обо. Местами эти кучи кольцом окружали подножия скал, местами были рассеяны отдельными группами. Это не просто камни, выброшенные при рытье нор, — нет, сеноставки их специально собирали и сносили в кучки, так как участки вокруг нор оказывались очищенными от щебня. Я пробовал разрывать эти «обо» — под ними ничего не оказывалось. Мне думается, они служат для защиты нор от воды или ветра.

Пятого сентября был первый ночной мороз. Наутро палатки, брезенты и вьюки оказались седыми от инея. Но взошло солнце, обогрело, степь ожила, даже бриодэмы затрещали. Любопытно, что окраска этого пустынного вида кобылки чрезвычайно изменчива. За долгие дни пути нетрудно заметить, что на серых щебнях насекомые серые, среди темных базальтовых пород они, как и ящерицы, казались совсем черными, на дресве — рыжеватой, розовой, желтоватой — их спина, надкрылья и лапки опять-таки приближались по цвету к перечисленным оттенкам. Для саранчи из рода Trinchus u Truxalis nasuta это явление уже давно подметил известный путешественник Зарудный, когда он пересекал пустыни Северо-Восточной Персии.

На другое утро было —3°. Когда снимали палатку, пустельга бросилась за малым пустынным жаворонком; он в испуге забрался под мою бурку, лежавшую на земле. Я поднял ее; птичка не делала попытки улететь и дала взять себя в руки. Через некоторое время, когда соколок скрылся из глаз, я выпустил жаворонка, и он, громко крикнув, присоединился к своей стае.

В этот день мы пришли к реке Дзавхан, синей и такой прозрачной, что все камни дна были видны от берега до берега. Здесь встали на два дня близ густых ивовых зарослей, вместе с зелеными лужайками уходивших вверх по реке к высоким бесплодным горам.

Светодиодные лампы т20. Лампа светодиодная цоколь н3. Прайс светодиодные лампы.