Озеро Буин-цаган-Нур

26 августа... Степь спит давно, в долинах тоже начинается осень, и недаром сегодня во время обеда протянулись к югу большим клином журавли-красавки. Несколько меньших треугольников летело за первым, и вся партия молча, без курлыканья, скрылась по направлению к Ихэ-Богдо, такой же синей и недалекой, словно прошел час с тех пор, как мы вышли.

За низиной подъем на дресвяную сухую пустыню, на ней впереди то и дело мелькают цепочки джейраньих стад. Пара куланов, помахивая .хвостами и тряся головами, доверчиво приближается к дороге, чтобы взглянуть на караван. Их едят комары, которых тут гораздо больше, чем у воды в долинах. Насекомые мешают зверям стоять спокойно; куланы поворачиваются, убегая спокойной рысцой. Вечернее солнце ярко блестит на покрытых светлой шерстью пятнах крупа. Я вспоминаю, что такие «зеркала» есть у обеих монгольских антилоп, у аргали, у многих стадных копытных других степных и пустынных стран. Несомненно, что особенность эта развилась в связи со стадной жизнью на равнинах, где каждое светлое пятно сверкает издали и легко может выполнить свое назначение, для нас еще недостаточно ясное.

Незадолго до заката мы становимся лагерем. Палатка завладевает клочком пустыни со щебнем, норами и травой; на него кладется брезент, в изголовье — седла, сбоку — ружья, сверху — одеяла и бурки.

Клочок каменистой земли превратился в жилище. Потом все отправляются за аргалом, побелевшем, выветрившимся пометом куланьих стад и давних верблюжьих караванов. Наши верблюды тоже оставять здесь след, которым воспользуются будущие странники: в пустыне скудные запасы топлива не переведутся никогда. Кто-то в шутку кричит, что искать аргал интересней, чем грузди. Я попутно примечаю тушканчиковые норы и, вернувшись, уже в полной темноте, ощупью ставлю капканы. Наутро в них оказывается лишь один скакун, двумя другими воспользовалась болотная сова. Я вижу, как в розовых сумерках она улетает к излюбленному месту дневки.

До полудня мы идем все той же щебнистой дорогой. Потом растительность начинает редеть; если прежде десять или двадцать сантиметров отделяли одно растение от другого, то теперь между ними метр и больше оголенного пространства. Исчез лук — излюбленная пища тушканчиков, перестали встречаться их норы. Серо-стальные и красноватые солянки, низкие, редкие, тщетно пытаются прикрыть оголенную, потрескавшуюся почву. В дождь здесь стояли лужи, был мягкий и вязкий ил, на котором копыта джейранов оставили острые сердцевидные следы. Следы тверды теперь, как каменные.

По этой низине мы спускаемся к озеру. День серый, набегают облака; поверхность озера тоже сера, но есть в ней что-то странно неподвижное, мертвое. Подходим ближе: пространство, казавшееся водой, превращается в сухое и твердое дно. Тощи и смяты камыши, жидкой каемкой окружившие котловину, зато зелены и пышны кусты хармыка и тамариска, завладевшие вершинами бугров.

Здесь, в песчаной и рыхлой почве, расположена большая колония — городок толстых песчанок. Галереи, камеры, отнорки так густо пронизали почву, что нога глубоко проваливается на каждом шагу и ступать нужно с большой осторожностью. Черноглазые любопытные песчанки всюду выглядывают из нор, порывисто выскочив, хватают солянки и тащат в подземные камеры. Ближние, встав на задние лапки, посвистывают сипловато и низко: «пюй, пюй, пюй, пюй, пюй...», покачиваясь при этом, как китайский болванчик на пружинке. Голос большой песчанки слаб и глух; кажется, что слышится он под землей; трудно судить по нему, где находится подглядывающий зверек. Канюки подстерегают грызунов, сидя на ближайших холмиках, у подножий которых — лисьи норы. По следам ясно, что и лисицы поселились здесь тоже из-за этой легкой добычи, в добавление к которой они собирают ягоды хармыка.

Сухое озеро называется Буин-цаган-Нур. Около него мы находим такой же колодец в серой гранитной оправе, как и вчера. Здесь — обед и отдых. Набираем новый запас воды, и опять до позднего вечера четыре верблюда и шесть лошадей медленным шагом меряют километры равнины, кажущейся совершенно безмерной. Ночуем близ луга, у речки, впадающей в озеро Джаргалант, кажется, слово это означает «счастливый». Место, действительно, было привольное, и до поздней ночи мы слышим песни, крики пастухов, ржание коней, гоготанье гусей и сиплые крики цапель, летящих к озеру, хорошо видному с высоты.

На другой день, едва скрылось из глаз место ночевки, мы встречаем торговый караван, двигающийся в город Хуху-хото (Синий город по-монгольски), — первый караван, идущий издалека и далеко. Двадцать верблюдов, высоких и сильных, как один, идут легкой и мерной поступью. На переднем вожатый — весь в синем, с повязкой на голове; на следующих — большие бутыли для воды; дальше связанные в стопы овечьи и козьи шкуры, небольшие, но, видимо, тяжелые тюки, и, наконец, на заднем — длинные шесты для арканов, такие длинные, что волочатся концами по земле, оставляя волнистый след на всем пути каравана. На последнем верблюде висит и колокол — тяжелая бронзовая коробка, гулко звякающая под ровный шаг животного. Веревка, продетая в ноздри верблюда, прихлестывается к вьюку животного, идущего впереди, с таким расчетом, чтобы она отвязалась, если верблюд споткнется или упадет, иначе он разорвет себе нос. Поэтому караван нередко разбивается на части, и вожатый сразу узнает о происшедшем по смолкающему звяканью колокола...

И мы и животные уже втянулись в «переходы. Сегодня сделали километров тридцать. Третий день в пути, а равнине не видно конца. Вблизи мелкая сыпь караганы, галька со стеклянным блеском, вдали — все те же хребты, что еще третьего дня голубели на горизонте и словно плавали в воздухе, отделенные лентой марева, дрожащей и вьющейся, как от ветра. Мы увидим их завтра, еще будем видеть целую неделю, а может быть, и две. Ихэ-Богдо по-прежнему высится сзади голубой стеной, но никто уже не оглядывается и не любуется ее белыми снегами.

Я пробую петь песни, еду с закрытыми глазами и пытаюсь спать по-монгольски, в седле, — ничто не может наполнить однообразия этих часов. Джейраны уже перестали развлекать; они появляются всегда одинаково: из-за кустиков караганы покажется золотистая пылинка, смотришь — их уже несколько (повскакали с лежек), столпились, построились шеренгой и волнистой цепочкой унеслись за черту горизонта... Сегодня как вчера, и завтра как сегодня. И мало-помалу умирает нетерпеливость, азиатское степное спокойствие вытесняет остатки европейской порывистости. Вскоре все мы охвачены великим покоем равнин, солнечной ленью неба. Покорно, как Дорджи, качаемся в седлах, не гоним коней, лениво развьючиваем верблюдов, лениво убираем палатку. Иногда, проснувшись утром, не находим коней, которые, мучимые жаждой, ушли за водой; тогда отправляемся на поиски в шесть разных сторон, и никто не ропщет на потерю времени.

С утра тени неясны и длинны; они уходят влево от всадников; в полдень становятся короче и четко рисуются под ногами, вечером лиловыми лентами растягиваются вправо и двигаются, как ползущий частокол. Когда частокол потускнеет, — время ставить палатку. На пятый день мы разбиваем ее у реки Байдарик. Сотни полторы километров отделяют нас от Ихэ-Богдо; здесь долгожданная дневка.

Кони пасутся по зеленым лужайкам, верблюды пропали в высоком дэрэсу, люди моются и чистятся у реки. Самое замечательное на Байда-рике, — это засеянное поле. Только тот, кто провел месяцы в стране невозделанных трав, может понять, как радостно услышать среди гобей знакомый шелест нивы, увидеть гнущиеся к земле колосья. Посеян ячмень на крошечном орошенном участке; он был недоспевший, усатый, розовый под вечерним солнцем. Помню, в первый момент я остолбенел и не поверил глазам, а потом захотелось слезть с коня, чтобы, забравшись руками в чащу стеблей, пригибать и гладить шуршащие колосья. Это первое поле, встреченное в Монголии; только в Улясутае увидели мы посевы еще раз.

Мы предлагаем: купить дачу в подмосковье недорого.