Раненый улар

Холодный вечер в ущелье тревожен и ал. Свежий, резкий ветер завывает в щелях камней; кажется, это он поднял со дна муть сумерек, и она ползет кверху по склонам, кутая их темной тенью. А вдали — еще вечер: розовеют гребни Бага-Богдо и оранжевые полосы света мягко стелются по Долине озер. Орог-Нур сияет теплыми переливами перламутра; к западу на изрезанной сухими руслами равнине высыпали мелкие точки стад. По два, по три, по пяти и по восьми, склоняясь к траве, спокойно, не поднимая головы, пасутся джейраны, аргали и куланы, отбрасывая малахитовую тень. Днем не было видно ни одного; все они лежали под кустами и по рытвинам, а сейчас их так много, что, перебирая стада в бинокль, я легко сбиваюсь со счета.

Коршун в последний раз очерчивает полукруг у гребня и скрывается на ночлег. Сложив крылья, с шумом падают сверху клушицы. Голоса их сдавлены и сиплы: вечер делает эхо глухим. Птицы слетают к подножию моего уступа, и я слышу, как в глубине подо мной, в черноте щелей, они ссорятся из-за мест и шумят глухими, подземными голосами. Часть клушиц осталась снаружи у входов в трещины; они хохлятся, вздрагивают, полураспускают крылья. Мне тоже холодно: ветер пронизывает до костей.

Вот шорох ссыпающихся камней доносится с дальнего склона, от скал отделяются два выступа и начинают спускаться на луг. Это горная коза и козленок; первая идет и прислушивается, второй медленно следует сзади; оба на темном лугу кажутся мне что-то слишком рыжими и хорошо заметными. Скоро ночь. Бага-Богдо угасла и еле синеет за Орог-Нуром низкой шапкой; над озером слоится туман. Козодой скользящим, бесшумным полетом стелется вдоль косогора; голос горной завирушки в последний раз звенит зябким, дрожащим звуком. Я смотрю на индеек: уже смолкли дневные звуки и, кажется, пора бы выводку лететь на ночлег.

Всю зарю перекликаясь полнозвучным громким посвистом, то похожим на крик желны, то на «кукушкин перелет» соловьиной песни, то на заливистый свист кроншнепа, они кормились, рассыпавшись по склону и медленно поднимаясь к гребню. Им отвечали соседние семьи, и свист переливался через горы к другим ущельям и склонам. Потом улары замолкли, собравшиеся в кучки семьи, нахохлившись, сели на скалах. Десять молодых и две старые индейки, обернувшись грудью к ветру, расположились на гребне надо мной; их белые брюшки издали — как светлые бусы.

Совсем темнеет. Вот старый улар вытягивает шею и смотрит вниз. «Клить-кли-кли», — раздается сигнал к полету, и стая на неподвижно раскрытых крыльях скользит над склоном к моему утесу. Я слышу, что опустившиеся птицы переговариваются, ходят и роняют камешки; к ним с шумом приносятся еще два выводка. Я жду, дрожа от холода и нетерпения. Потом над зубчатой стеной утеса показывается заглядывающая книзу голова, темная грудь и белое брюшко одной индейки, второй, третьей, четвертой... Теперь весь гребень занят по краю заглядывающими книзу уларами. Я медленно поднимаю ружье и целюсь в самую крупную. Огонь и грохот так резко взрывают темноту ущелья, гул выстрела отзывается в скалах таким раскатом, что, ошеломленный, я едва успеваю послать вдогонку стае еще один, долго не умолкающий удар. Может быть, час карабкаюсь я вверх по утесу, ползаю по щелям, ощупываю белеющие кварцем камни, обрываю в ущелья целые потоки щебня — под руку попадает только холодное и твердое вместо теплого, покрытого перьями.

Утро вечера мудренее, нужно идти к палатке. В темноте я едва нахожу маузер и шапку, долго съезжаю на спине по осыпям и лугам, потом добираюсь до дна ущелья. Отсюда нужно на правый склон, потом с километр по косогору, где, перейдя пять лощин, влево и вниз к палатке. Но выходит луна, тени меняют очертания гор и отдельных уступов — я не нахожу ни одного знакомого места; час и второй взад и вперед лазаю по рытвинам, сухим руслам и склонам. Дожидаюсь, когда затихнет ветер, поднимаю на луну ружье и посылаю ей два языка пламени. Крошечный огонек появляется в ответ на выстрелы высоко, в глубокой тени под хребтом; огонек мигает вправо, влево и манит к себе. Через полчаса я рассказываю в палатке об уларах и свищу, изображая взлетающую стаю.

Утром я снова под утесом, и первое, что бросается в глаза,— это раненый улар, нахохлившийся и пышный, сидящий в одной из щелей. Над утесом я нахожу второго, но этот успевает сорваться вниз; на неподвижно раскрытых крыльях уносится в глубину ущелья, следуя всеми неровностями склона, потом скрывается за поворотом. На обратном пути четыре горных барана, пасущихся рядом с нашими верблюдами, заставляют меня схватиться за винтовку. Через день я близко подхожу к куланам, спокойно щиплющим траву всего в километре от наших лошадей. Признаться, я мало рассчитывал, что увижу этого крупного дикого осла, одного из немногих представителей однокопытных, уцелевших до наших дней. Помню, торопливо доставая бинокль, я оторвал пуговку у кобуры, хотя спешить было некуда; и крупный, гладкий жеребец, и обе кобылы, и оба жеребенка, уже близкие по росту к старым, завидев меня, не изменили медленного хода. Подбегая к куланам, я привел в движение животных, остававшихся до того скрытыми: джейраны понеслись в долину, тут и там поднялись с лежек аргали. Помню, один из баранов нес такие огромные рога, что отставал от других членов стада и копытами поднимал более густые клубы пыли.

Настил решетчатый пластиковый ECO-NFR