На охоту с маузером и дробовиком

К вечеру я отправляюсь на охоту. За плечами — винтовка маузер, а в руках — мой привычный дробовик. С этим грузом медленно и осторожно я поднимаюсь к ближайшей вершине. Горные индейки, завидев человека, перекликаются звучным свистом по разные стороны ущелья, горная курочка— кеклик с мелодичным квохтаньем перескакивает с камня на камень, уводит кверху по крутой осыпи свой большой и послушный выводок. Цыплята бегут гуськом, из-под красных лапок, шурша, сыплются мелкие камешки.

По тенистым склонам сползают зеленые луга, на солнечных — сереют голые осыпи с пустынной караганой, а над теми и другими высятся ржаво-красные стены и уступы, от которых тянутся к долинам узкие звериные тропы. Они проложены копытами горных баранов — аргали и козлов, на день скрывающихся в скалах, ночью пасущихся по лугам.

В первом же русле дождевого потока я натыкаюсь на изогнутый рог козла, спереди покрытый поперечными бугорками; несколько дальше, у подножия скал, лежит скелет аргали, задавленного обвалом или сброшенного в пропасть противником. Толстые, круто извитые рога его близ основания сантиметров до двадцати в поперечнике и вместе с черепом весят много более пуда.

Цепляясь за камни, под которые уходят покинутые сурочьи норы, затянутые паутиной, за сиреневые кустики горных астр, пролезая через щели в скалах, по которым сквозит резкий ветер, я добираюсь до подножия большого уступа и сажусь отдыхать. К запаху луга и сырости трещин здесь примешивается острый запах овчарни. Я смотрю на землю, на потертые копытами камни, уходящие лестницей вверх, и догадываюсь, что это — место обычного отдыха горных баранов. Да и не одних только аргали: тут и там лежат перья уларов — горных индеек; видно, и они прилетают сюда ночевать. На заре здесь стоило бы постеречь.

Гребень, лежащий под этим утесом, соединяется узкой перемычкой с широкой плоской вершиной, занятой тощими лугами и непрерывной полосой сурочьих городков. Для меня большой вопрос: тот ли самый вид сурка здесь, что живет на севере Монголии, или другой? Чтобы узнать это, нужно было несколько зверьков. Вскоре гремят выстрелы, а через полчаса я сижу у болотца, обдирая двух убитых. Сеноставка Прайса, которую я привык считать зверьком пустынных равнин, вылезает на скалу и свистит, завидев кружащегося надо мною коршуна. Здесь она живет на больших высотах, рядом с сурками, около нор которых я видел сегодня и зайца-толая. Обычное распределение «зон жизни», наблюдаемое в горах Европы, отчасти Сибири, Америки и других стран, в Центральной Азии сильно изменено. Если на Кавказе, двигаясь от степей в горы, мы проходим вначале полосу лиственных лесов, выше — хвойных, потом — кустарников, субальпийских лугов, альпийских лужаек и, наконец, достигаем границы вечного снега, занимающего самые высокие гребни, то в горах Монголии картина оказывается значительно упрощенной. Здесь от пустыни мы попадаем в степь, а затем непосредственно на горные луга.

Почти полное отсутствие леса, лишенного, в силу климатических условий, возможности образовать сплошные пояса, дает простор для развития горных лугов, область которых непосредственно соприкасается с полосой степи и полупустыни. Поднимаясь в горы на Кавказе, например, нетрудно заметить, как следом за растительностью меняется и животный мир; в Монголии эта смена выражена менее резко, поскольку многие степные виды получают возможность подняться на горные луга, а горные — спуститься в степи. Оттого на Ихэ-Богдо часто можно слышать одновременно крик пустынной сойки и горной галки — клушицы, свисты уларов и трещание пустынного сорокопута, видеть горных козлов, пасущихся почти на тех же лугах, к которым поднимаются джейраны. Лес, в других горах преградивший сплошной зеленой стеной дороги от степи к лугам, здесь не развит, и животные открытых травянистых угодий получают возможность расширять свои области.

Я собираюсь уходить, когда ко мне подъезжает монгол — охотник за тарбаганами. Слезает с коня, здоровается, протягивает табакерку с нюхательным табаком. Из вежливости я подношу к носу ее крышечку с лопаточкой, на которой лежит порция буроватого зелья, и возвращаю табакерку хозяину. Теперь по этикету я должен угостить его из своей, но у меня ее нет. Зато имеется монпансье, и я делю его поровну. Мы сидим над обрывом, свесив ноги в ущелье одного из величайших центрально-азиатских хребтов, и грызем сладости, приехавшие издалека. Новенький маузер и двустволка с крупповскими стволами лежат рядом с монгольской кремневкой, длинноствольной, ржавой, с самодельным ложем и кривыми сошками, олицетворяя историю оружия на протяжении нескольких сотен лет. Впереди и в глубине под нами — оборвавшиеся книзу луга, скалы и камни, повисшие над ними, чудом остановившие свой бег; дальше — размытые, изрезанные, пересеченные тысячами теневых морщин покатости, сбегающие в Долину озер. Серая полынная степь долины — вся как на ладони, а за ней — дали, сколько хватает глаз, — розоватые, голубые, золотистые и перламутровые, тающие просторы хребтов и пустынь, равные которым вряд ли найдутся в ином месте мира. Орог-Нур лежит рядом и виден от светлых восточных песков до западных болот; его зеленоватая поверхность холодна и спокойна. Можно подумать, что это лед; но налетает ветер — по ней бегут синие пятна зыби или трепетные отражения облаков.

«Урус байна?» — спрашивает монгол и показывает один палец. Я отсчитываю четыре, приговаривая: «раз урус, два урус» и так далее. Потом тем же способом он справляется о количестве бурят и монголов, палаток, верблюдов и лошадей. Я отсчитываю шесть «мори», на что следует вращательное движение пальцами с приговариванием: «туру-туру-туру» — явное изображение езды на колесах. Я отрицательно качаю головой и пальцами изображаю всадника, скачущего верхом. Так мы узнаем друг от друга обо всем, что нас интересует. Потом он уезжает за сурками, я сползаю стеречь птиц и зверей на уступ.

ламинат tarkett