В горах Ихэ-богдо, на северо-восточном участке гобийского алтая

Десять дней на Opoг-Нуре прошли, как один; наступает время двигаться на новое место. Палатка медленно склоняется к земле, дарит озеру низкий прощальный поклон. Пустым, неуютным кажется без нее плоский, илистый берег. Клочки бумаги и ваты, синие стреляные гильзы, уже успевшие выцвести на солнце, обрывки веревок и перья остаются на месте лагеря; ветер спешит докатить их до озера.

Привычные, полегчавшие вьюки обнимают зажившие, пополневшие бока верблюдов, седла плотно садятся на окрепшие спины коней. Последний взгляд на стоянку — и мы уже за буграми.

Туин-Гол встречает нас нерадушно: он опять помутнел, разлился и захватил большие пространства лужаек; даже узкие рукава его стали труднопроходимыми...

За Туин-Голом открывается равнина, по которой прямая дорога до подножий Ихэ-Богдо, крупнейшей вершины в восточной части Гобий-ского Алтая. Равнина с севера ограничена низким хребтом Нарын-хара, перед ним желтеет полоса песков, незаметно сливающаяся с серовато-голубой полынной плоскостью; с юга лежат заросли кустарников, дальше — желтые песчаные волны дюн, расположенных вдоль берега Орог-Нура. После озерной прохлады нам кажется, что солнце печет нестерпимо; в нагретом воздухе дрожит и поблескивает несуществующая прозрачная влага марева, затопившая подножия дюн. Странно приподнятые над землей, в этом обманчивом озере плавают темные верхушки юрт; около них должен быть колодец, и мы поворачиваем туда на обед. Однако Дорджи, отставший с верблюдами, не замечает наших сигналов и проходит мимо, далеко стороной; нам приходится его догонять. Все же я успеваю воспользоваться короткой остановкой у колодца, чтобы дойти до ближайших дюн.

Перед ними широкая глинистая площадка, изъеденная рытвинами и отшлифованная ветрами, на которой лежат камни и кости зверьков, оставшиеся после того, как пески переместились. Дюны нестерпимо сверкают на солнце, мелкий сыпучий песок с сухим и звонким скрипом мягко расступается под ногой. Ни травинки, ни ветки, ни кустика, но жизнь есть: следы пересекают пески по всем направлениям, и я узнаю среди них дорожки, оставленные хомячками Роборовского, ямки, вырытые пустынными ежами, и останавливаюсь над мелкими и легкими отпечатками лапок тушканчика. Их мог оставить или крошечный Cardiocranius или какой-нибудь Salpingotus, но ни один из этих замечательных зверьков еще не был найден так далеко к северу. Я пытаюсь отыскать нору зверька по следам, но на гребне дюны они стираются, и мое внимание привлекает джейран, выскакивающий из междюнной впадины. Легконогая рыжевато-песчаная антилопа удаляется большими неспешными прыжками; она поднялась так близко, что еще долгое время отлично виден черный султан круто поднятого кверху хвоста и легкие изогнутые рожки. Когда джейран останавливается и оглядывается, в бинокль хорошо заметны его большие глаза, светлые пятна перед ними и настороженные уши.

Дззрэны держатся на степных пространствах Монголии, джейраны характерны для пустынных ее частей; в юго-западной стороне обитает и третий вид — более крупная, светлая горбоносая сайга.

Вечером следующего дня можно видеть наш караван поднимающимся вверх по северному склону Ихэ-Богдо. Местный монгол, доставивший нам пятого верблюда, чтобы облегчить вьюки четырех наших, уверенно ведет его по каменистым лощинам. Уже давно на десятки километров раздвинулись к северу дали, и прозрачно-светлый Орог-Нур раскинулся к востоку, видный от берега до берега; уже примешались к карагане в долинках густые и низкие кустики дикого миндаля и ближайшие склоны оделись сравнительно пышной зеленью, а мы все еще поднимаемся кверху.

Верблюды, спотыкаясь о камни, едва несут на крутизну свои вдруг потяжелевшие ноши, даже привычные кони идут медленно и дышат тяжело в разреженном горном воздухе. Наконец мы решаем остановиться, немного не дойдя до подножия уступов, где ярко-зеленое пятно злаков указывает на близость в почве воды. Там, по словам монгола, колодец, и мы отправляемся к нему умываться и пить, пока не подошли наши верблюды. Но увы, колодца не существует: щебень, гравий и песок заполняют его вровень с землей, и лишь покоробленная колода напоминает о когда-то существовавшем водопое. В ней, на самом донце — теплая зеленая вода, одетая нитями и пузырчатыми пленками водорослей самой неприглядной внешности. Все же кто-то нагибается и громко, пьет эту влагу, вызывая звуками завистливое чувство. Уже поздний веч,ер и пора готовить ужин, но без воды не сделать лепешек и не сварить супа; положение таково, что от работы в горах, быть может, придется отказаться.

Тогда мы с Хун Ю-чэном решаем попытаться очистить колодец, и вскоре близ сруба начинает расти куча щебня и гравия. Грунт вначале сухой, потом становится влажным и, наконец, мокрым. Миша недаром служил на золотых приисках: ведра быстро мелькают над зияющим отверстием, откуда слышен его голос, лопата звякает все глуше и глубже-ночью месяц уже смотрится в мутную, но свежую и вкусную воду.

Наутро как будто собирается дождь, но потом облака расходятся, и над цветами обогретых лужаек начинают порхать десятки крупных кобылок— бриодэма. На лету они так легки, а окаймленные темным розовые, красные и пурпуровые нижние крылышки так ярки, что отсутствие в этой стране дневных бабочек кажется до некоторой степени возмещенным, когда следишь за дребезжащим полетом и мельканием этих прямокрылых. Я ставлю ловушки на ближайших к палатке склонах, где под кустами миндаля лежат косточки, погрызенные какими-то зверьками, под камни уходят норы сусликов и тушканчиков. Ловушки на следующий день дают мне возможность узнать, что ядро у косточек абрикосов поедает серый длиннохвостый хомячок; у нор в капканы попадается алашаньский суслик и редкий, недавно описанный вид тушканчика.

профильная труба х/к