Озеро

«Смотрите, смотрите,— вон лебеди...» Далеко, как два белых блестящих осколка льдин, уплывают осторожные птицы. Вот одна из них крикнула заунывно и звонко, ударила крыльями по воде, взметнув сверкнувшие на солнце брызги; вторая ответила тем же, и обе, трубя при каждом ударе крыльев, заскользили над зыбкой поверхностью озера и, как снежные хлопья, растаяли у дальнего берега. Озерная гладь — вся из солнечных бликов, просторная, покойная и радостная. Легкие волны, как мелкие рыбешки, с нежным плеском выкатываются к мелководью, греются на теплом песке; круглыми и мягкими губами забирают малахитовые ленты водяного цвета — водорослей — и бросают обратно, играют утиными перьями, выпуклыми, будто надутые паруса. На жидком иле и песке заплеска нет и помина о следах человека; здесь купаются только гуси, черный аист да неутомимый ныряльщик — баклан.

«Эй, не вороньте! Что это?..» Длинноногие птицы, белей ихэбогдинских снегов, построившись длинной волнистой вереницей, медленно тянут над озером. Это колпицы — родственные аистам птицы, с клювом, расширенным на конце, словно ложка, с белой косицей на голове. В их обществах всегда строгий порядок; они и летают и кормятся, построившись ровной шеренгой. Над зеленью озера, на сини гор стая колпиков сейчас — как жемчужная нитка. Потом опять из плеска и теплого сверкания озера доносятся голоса лебедей, появляется орлан, летят гуси, беззаботная стая куликов рассыпается по берегу у нашей стоянки. И, решив, что разом всего не пересмотришь, мы занимаемся устройством лагеря.

Под вечер, когда замерло озеро и гомон птиц стал еще более слышным, место стоянки уже имело давно обитаемый вид. Над большой палаткой растянут тент для защиты от солнца, перед ее входом высится удобно сложенный багаж, близ майхана лежит запас топлива и вьется дымок над костром; кто-то уже успел постирать и развесить на тамарисках издали белеющие вещи. Верблюды, как зайцы, затерялись в зарослях дэрэсу и лишь время от времени показывают то отощавшие поникшие горбы, то морды, быстро заглатывающие пучки листьев. Кони уже наелись, повалялись в песке, лениво помахивают хвостами и чешут друг другу холки. Дорджи, звякая бидоном, мелькает шапкой за кустами; он скачет к ближайшим юртам за молоком и мурлычет песню. По песне, по спокойным взмахам нагайки видно, что и проводник наш сегодня счастлив и доволен.

Теперь, вспоминая орогнурские дни, мне трудно остановиться на чем-нибудь одном, с чего удобнее начинать. На озере с тихим плеском птичьей жизни, на берегах, где огромные дюны вплотную к воде принесли животный мир засушливой пустыни, в колючих кустах хармыка, по зарослям дэрэсу, на солончаках, в камышах — всюду было свое, особенное и замечательное.

Дни начинались рано. Солнце только показывалось над восточной окраиной озера и снега на Ихэ-Богдо едва начинали розоветь, как полы палатки раздвигались, высовывалось ружье, полотенце, сверток верхней одежды и, наконец, появлялся сам владелец этого имущества, вынырнувший из-под одеяла. В этот час, когда свежее и сонное озеро еще не пробудилось и только чомги тихонько полощутся, доставая со дна мелкую живность, у воды как-то особенно хорошо. Запах душистого мыла смешивается во влажном воздухе с запахами ила, рыбы и водорослей. Серые цапли начинают возвращаться с проточин и отмелей, где всю ночь при свете месяца вода серебрилась и кипела от играющей рыбьей молоди. На изогнутых шеях, на сизых крыльях играет оранжевое солнце. Сиплым, протяжным криком они оповещают друг друга, издали завидев палатки, и плавно сворачивают в сторону. Распушившийся кругленький морской зуек молча бегает вдоль берега; он еще не обогрелся и не так подвижен, как всегда.

Искупавшись, я осматриваю по пути к палатке капканы и ловушки, поставленные для ловли монгольских песчанок. Они живут в сыроватых буграх возле берега и таскают к своим норам сочные солянки, складывая их в небольшие стопочки у входа. Пойманных зверьков я кладу в тени у палатки и, забрав в карман вчерашнюю лепешку, отправляюсь к дальним пескам, где расставлена основная масса моих ловушек. Я спешу собрать их до того, как солнце начнет припекать и погубит добрую половину моей добычи. Мелкие зверьки очень нежны; на открытом песке при жаре они быстро начинают разлагаться; шелковистая шерстка лезет, экземпляры становятся негодными. Но трудно идти быстро, когда в одном месте никак не удержаться от соблазна подползти и выстрелить в гусей, в другом — понаблюдать за куликами, в третьем — подкрасться к зайцам-толаям. Последних у Opoг-Нура немало.

Вымахнув большим прыжком из логова под дэрэсу или хармыком, толай быстро несется между кочек, мелькает то сравнительно длинными ушами, то опущенным книзу хвостом, который вместе с малым ростом дает возможность сразу отличить азиатского зайца от нашего европейского русака. Временами он делает прыжок вверх с целью осмотреться по сторонам и тогда на мгновение высоко взлетает над зарослями. Монголы считают помет толая целебным, говоря, что заяц этот «ест семьдесят две травы». Вероятно, он их ест и больше, добавляя сюда еще ягоды хармыка, за собиранием которых я наблюдал толаев неоднократно.

То пригибаясь за кустами, то бегом, то ползком, спрятавши на первой версте гуся, на второй зайца, на третьей еще что-нибудь, я добираюсь до песчаных бугров. Они имеют странный и несколько фантастический вид. Высотой до двух метров и более, формой напоминая муравейники с широким основанием, эти песчаные холмы увенчаны сверху приземистыми кустами хармыка.