На озере Орог-нур, близ подножия гобийского алтая

В средней части карты Азии, далеко на юг от западного конца Байкала, чуть посевернее того места, где вдоль охристой полосы гор косыми буквами изображено: «Гобийский Алтай», притаилось синеватое пятнышко и около надпись: «Орог-Нур».

Это будет как раз на полпути от мыса Челюскина, что засев на широком Таймыре, врезался далеко в Ледовитый океан до мыса Камбедж, окунувшего свой зеленый нос в теплое Южно-Китайское море. Далеко! И можно ли знать, как выглядит на деле эта синяя крапинка, спрятанная на карте меж коричневых разводов гор?.. Может быть, это — мертвое озеро с белыми от соли берегами? Или горный водоем с водой необычайной прозрачности? Как знать, на карте ничего не сказано. Вы заглянете в книги, но и они скажут далеко не все, и вы отложите их в сторону, вздохнув о непонятном смысле необычных и странных географических имен.

Вот «Монголия и Кам» П. К. Козлова. В первом томе находим: «Озеро Орог-Нур пресное и вытянуто от запада к востоку на 25 верст, простираясь в окружности до 60. С севера в озеро впадает река Туин-Гол, берущая начало в горах Хангай, с юга же оно граничит с подножием правого крыла массива Ихэ-Богдо. Глядя на Орог-Нур с его большей частью возвышенных берегов, получается впечатление глубокого провала, некогда, вероятно, наполнявшегося водой значительно выше; ныне же, по словам монголов, не всегда полностью прикрывается даже его дно. Наибольшая глубина озера приходится у северного берега, хотя значительные омуты, согласно показаниям тех же монголов, имеются во многих местах этого бассейна. Периодически, приблизительно через десятилетний промежуток, река Туин-Гол приносит очень мало воды, и озеро мелеет настолько, что по нему свободно бродят лошади и коровы; многочисленная же рыба частью скопляется в омутах, частью погибает в грязи, становясь добычей крылатых хищников.

Описываемое озеро, как замечено выше, пресное, хотя и не имеет истока. Это обстоятельство заслуживает особенного внимания ввиду того, что внутренние центральноазиатские бассейны, находящиеся в таком же положении, заключают соленую воду.

В наше здесь пребывание озеро стояло подо льдом, занесенным снегом; нынче он замерзло 15 октября — на две недели раньше среднего срока замерзания. По ночам время от времени раздавался на озере треск льда, гулко отдававшийся в соседних горах. К весне толщина льда достигает 5—7 футов; иногда значительные льдины держатся на озере до начала мая.

В западной и южной частях озеро богато ключами, поздно или даже совсем не замерзающими. Высокий камыш окаймляет воды озера то широкими, то узкими полосами». Дальше несколько слов о запоздалых гусях и утках, о сверкающих радужных дугах при свете утреннего солнца над юго-восточным концом озера, и все; деловито и коротко, как и должен писать путешественник.

Нет! Ни карты, ни книги не могут передать поистине невыразимой обаятельности этих мест. Не штампованным стальным пером, не синими чернилами «Для письма и копирования, фабрики Экватор», а, быть может, крылом орогнурского лебедя, ароматными соками трав, желтой кровью ветреных закатов, кобальтом горной синевы нужно писать такие картины. Оттого и увлекает вдаль поглядеть на все своими глазами, оттого и бьется быстрее сердце, когда подходишь к перевалу, откуда откроются новые, невиданные страны.

Утром третьего августа лил дождь, и мы, сдерживая нетерпение, пережидали его, так как знали, что Орог-Нур близко, и не позже чем сегодня мы разобьем лагерь на его берегу. Караван тронулся, едва прояснило. Все, кроме Дорджи, поскакали вперед, но даже и его верблюды как будто прибавили хода. Один невысокий хребет отгораживал нас теперь от обширной Долины озер. Туин-Гол пробил в его скалах ворота и теперь мчался меж высоких, почти отвесных стен. Черный аист, поджав одну ногу, стоял на высокой колонне скалы, словно охраняя вход в теснину. Дороги по ней не было; она ушла от реки, наискось поднимаясь к гребню. Наше нетерпение как будто передалось и коням. Я хорошо помню, что мой Серый спешил изо всех сил, и камни дождем сыпались из-под его копыт. У озера всех ожидала длительная стоянка; за целую неделю до прихода чуть не каждая фраза начиналась словами: «Когда мы придем к Орог-Нуру...», «Как только станем на Орог-Ну-ре...», «Вот доберемся до Орог-Нура». С этим именем связывалась у нас длинная цепь возможностей: спокойно работать, удобно расположиться, починиться, купаться и т. д. и т. д. Чем больше накоплялось в пути неотложных, неоконченных дел, чем заметней становилось утомление караванных животных, тем чаще упоминалось имя озера, и скоро слова «Opoг-Нур» стали синонимом земли обетованной.

Да и на самом деле, в том виде, в каком представилась нам эта местность, с ее свежей зеленью пастбищ, перерезанных узкими рукавами реки, с розовыми щебнистыми равнинами, курчавыми группами кустарников, узорными очертаниями камышовых зарослей, бугристых песков и солончаков, с тут и там сверкающими зеркальными пятнами воды, она была одним из самых привольных и пленительных уголков земли, какие кому-либо из нас случалось видеть. Но все это, от золотистых дюн на западе и востоке, от рассыпанных пылинок стад и кочевок до величественной дымно-голубой стены Ихэ-Богдо, к вершине которой прильнули тучи, как белые парусники к молу, — Ихэ-Богдо с синими ущельями, жемчужными снегами и золотой пряжей обсохших русел ручьев — все это было лишь прекрасной рамкой для несравненного озерного зеркала. До Орог-Нура было еще очень далеко. Он лежал, как длинный, широкий клинок из нежно-зеленого сверкающего и прозрачного металла, брошенный среди шелка песков и зеленого бархата камышей. От него тянул ветер, ветер гор и пустыни, безудержный степной кочевник, принесший пыль и ароматы, быть может, Алашани и Цайдама, а то и самого Тибета...

Мы прокричали «ура», и тотчас два бурых грифа, тяжело хлопая и гудя крыльями, поднялись с темных скал. Они летели низко, почти касаясь земли, оттопырив рыжие грязные перья туго набитого зоба. Только тут я увидел, что всюду на скалах сидели молчаливые, хмурые хищники: широкоплечие беркуты, белохвостые орланы, огромные, почти черные грифы с голой красноватой шеей и головой, еле прикрытой буроватым пушком. Массивные, тяжелые Клювы грифов были раскрыты, большие, выпуклые, не птичьи глаза смотрели пристально и напряженно. Десятки коршунов, ссутулившихся, втянувших шеи, поджавших лапы, сидели, повернувшись в одну сторону набухшим зобом. Казалось, сюда собрались все пропахшие падалью хищники от южных отрогов Хангая до ущелий и гребней Алтая. Ниже по склону их было еще больше: Одни лениво покидали при нашем появлении насиженные места и, отлетев десяток метров, снова садились на отдых; другие, неподвижно раскинув крылья с обтрепанными и выгоревшими концами перьев, описывали в знойном небе нескончаемые круги. Десятки их черных силуэтов непрерывно скользили без взмаха — одни ближе, другие дальше, третьи еле видные в высоте, и было в этом траурном кружении что-то тоскливое, жуткое, как в дребезжащих трелях немногих, не успевших объесться коршунов. Остальные уже насытились и переваривали пищу.

Где-то поблизости должно было находиться то кладбище, которое могло наполнить объемистые зобы этой многочисленной шайки. Кладбище оказалось близ устья ущелья. Два синих больших майхана стояли здесь, окруженные кипами шерсти и разостланными по земле свежими, сохнущими шкурами. Какая-то повальная болезнь начала выхватывать из стада одно животное за другим, и пастухи едва успевали обдирать с них шкуры. Свежие костяки погибших, очищенные птицами от мяса, лежали тут и там по косогору; грифы, орлы и коршуны еще дрались местами над не успевшими остынуть трупами. Десятка полтора коз, вялых, с тонкими шеями, понуро стояли среди тощих кустиков караганы. Две-три из них лениво и нехотя щипали листья; остальные дремали стоя. Видно было, что и эти обречены, что и завтра хищники не останутся без поживы.