Тушканчик

Утром, идя умываться по открытой площадке у палатки, я заметил свеженарытую землю; белые лапки высовывались по временам из норы, выталкивая новые порции земли, вслед за ними на мгновение выглядывала большеглазая мордочка с притупленным, слегка задранным кверху носом, и зверек пропадал в глубине хода, который он расширял или делал заново.

Когда роешь тушканчиков, всегда нужно помнить, что у нор многих из них есть потайные ходы, доведенные до самой поверхности почвы и открывающиеся здесь отдушиной — еле приметным отверстием. Конечно, и на этот раз я начинаю с поисков отдушины, но, исползав на коленях всю площадку, не нахожу ничего подозрительного. Тогда зазвенела лопата, и неглубокая, почти горизонтальная нора тушканчика обнажилась на протяжении двух метров. Узкий прямой ход слегка опускался в глубину около средней своей части, а затем опять поднимался выше; тут, недалеко от поверхности, было расширение — жилая камера. Тушканчики любят тепло, поэтому нередко отдыхают в том слое почвы, который хорошо прогревается солнцем; на случай дождя и непогоды имеются гнезда, сделанные в глубине. Камера была пуста; я торопился дорыть до конца хода, но и здесь зверька не оказалось: тушканчик-скакун успел выскочить у меня из-под ног в отдушнику, которая была замаскирована мелкими комьями земли. В зверька полетела лопата, потом сачок и камень, но он, ловко увильнув на скаку, направился к зарослям дэрэсу, более похожий на перепархивающую у земли птицу, чем на четвероногое. Там он сел на открытой полянке, пригнувшись низко, совершенно затерявшись среди мелких камней и не делая попыток спрятаться в норы сеноставок, которых кругом было множество.

Но еще в Улан-Баторе для таких случаев были приготовлены половинные заряды с дробью, мелкой, как маковое зерно; к вечеру у шкурки тушканчика висел ярлычок, где кроме обычных обозначений времени поимки и местонахождения значилось еще, из чего состоял последний обед зверька. Тушканчик ел мякоть луковиц, зелень, мелкие семечки, жуков и гусениц. Монголы зовут этих зверьков «алак дага», что значит пестрый жеребенок; к названию крупных видов прибавляют слово «мори», а мелких — «хони» (получается: тушканчик-лошадь, тушканчик-баран). Шесть или семь видов этих зверьков обитают в пустынях и степях Монголии; среди них есть крошечные формы песчаной окраски, замечательные своими приспособлениями к жизни в песках.

На следующий день с утра лил дождь, и, чтобы не сидеть в палатке, я пошел осматривать высокую скалу, отвесно обрывавшуюся к реке. В ее щелях гнездились дикие голуби, пестрые каменные дрозды, стрижи, ласточки, каменные воробьи, горихвостки и завирушки. На вершине сидели коршуны и цапля, гнездо которой, видимо, было поблизости. Она палкой вытягивала шею и кричала хриплым, не птичьим криком. Странно было видеть эту птицу плоских берегов над горной рекой, на гребне скалы, среди мелких хребтов, чередовавшихся с безводными равнинами.

Скала была почитаемой монголами: на вершине оказалось обо, где среди камней лежал ветхий рог горного барана-аргали, а когда я приблизился к обрыву, на меня глянула огромная глиняная голова, размалеванная красной краской. В отвратительную и злую гримасу сложились складки этого лица, зубы были оскалены, рот искривлен, левый глаз выбит и зиял темной щелью. Злой докшит охранял покой скалы и гнездившихся в ней птиц. Позднее нам не раз приходилось встречаться с предметами буддийского культа, нередко в местах совершенно безлюдных. В пещерах и трещинах скал, устанавливая ловушки, я натыкался на глиняные эмблемы мира и грубые статуэтки божков, плосколицых, с обломанными носами. Иногда окружающие камни были закопченными, видимо, здесь горели когда-то свечи, теперь же сновали только горные полевки, сушили в нишах сено и сверкали из-за статуэток черными бусинами глаз.

В тот же день, перейдя Туин-Гол, там, где разомкнулись горы и началась равнина, мы прошли мимо большого могильного памятника, на котором степные канюки оставляли сохнуть внутренности съеденных ими сеноставок, Несколько дальше, слева от дороги, посредине равнины желтели развалины крепости. Широкие стены с осыпавшимися зубцами и бойницами, глубокий ров, груды глины и щебня на месте зданий, искаженные очертания восточных и западных ворот — все носило на себе следы времени и упрямых ветров. В щелях между изъеденными необожженными кирпичами грелись ящерицы и, должно быть, гнездился удод, удивленно складывавший и распускавший гребенчатый высокий хохол.

Крепость была одним из звеньев той непрерывной вереницы памятников, которые говорят всякому путешествующему по Монголии, что страна не всегда была такой мирной, а являлась когда-то ареной больших событий. Местами непрерывные ряды кэрэксуров превращают зеленые долины в длинные сплошные кладбища; могильники встречаются сотнями там, где теперь не увидишь ни единой юрты.

«Были в древности великаны; когда собирались огонь разводить, — по целой лесине выдергивали с корнем. А когда умирали, — над ними могилы — кэрэксуры складывали. С тех пор люди стали меньше ростом; придет время, и совсем измельчают», — так говорят монголы. Другие толкуют иначе: «Воевали в старину два хана, Время было неспокойное, люди зарывали в землю имущество и приметы над ним ставили. Кэрэксуры и хушочулу — каменные бабы — как раз и есть эти приметы».

Отдыхают и дремлют на затылках каменных баб канюки и орлы; сеноставки роются в щелях кэрэксуров. И если хоть тысячная доля всех монгольских могильников содержит вещи, подобные тем шитым коврам, золотым фигуркам коней и мифических животных, лакированным тюльпанам, бронзовым чашкам, которые найдены экспедицией Козлова в Ноин-улинских могильниках лесистого хребта Хэнтэй, — богатства, зарытые в земле, еще не раз напомнят миру о равнинах и плоскогорьях, видавших великие племена.

Равнина, окружавшая развалины крепости, была занята норами светлохвостого суслика, палево-желтого пустынного зверька, впервые здесь встретившегося на нашем пути. Этот суслик осторожен и пуглив; завидев издали человека, он издает короткий свист, стелющимся бегом спешит к норе и припадает у ее входа, сразу становясь незаметным. Если опасность близится, — у норы мелькнет широкий, короткий, почти белый хвост, и зверек соскальзывает в глубину вертикально спускающегося хода. Свисты сусликов слышались в этот раз там, где кружились степные орлы. Один из них вдруг полетел навстречу каравану, опустился у дороги на землю, пригибаясь, пробежал несколько шагов и затаился в ямке у куста караганы. Он вытянул шею по земле, слегка растопырил крылья. Это была поза орла, изменившего обычным приемам охоты и принявшегося подкарауливать зверьков словно кошка.

Колониальные суслики, как и сурки, не такая уж легкая добыча, и орел поспешил воспользоваться временным переполохом, который произвел караван, чтобы залечь незаметно от зверька, скрывшегося в нору. Он рассчитывал схватить его при первом появлении из норы. Позднее я несколько раз наблюдал, что «царь птиц» жмется к земле и близ нор эверсманновых сусликов, тоже пользуясь моментом появления каравана.