Вдоль реки Туин-гол до озера Орог-нур

Не помню точно, в какой день, но, вернувшись однажды с ламан-гэгэнских гор, я застал у палатки Мишу, деловито докладывавшего о покупках и расходах. Четыре верблюда стояли привязанные у частокола двора, и кто-то гнал уже шесть наших коней на ближайшее пастбище. Тогда появился у нас и Дорджи, молодой монгол, только что вернувшийся из армии. За обедом он всему беспричинно радовался, ел баранину до седьмого пота, обтирал жирные руки о сапоги и полы лилового халата, причмокивал и качал головой, получив свою порцию компота. Он знал по-русски «ать, два, три», «товарища» и «интернационала», позднее же усвоил еще пять-шесть слов, из которых ухитрялся строить целые фразы.

С его помощью и при деятельном участии соседнего кривого и добродушного монгола были сделаны недоуздки и путы для коней, куплен майхан — легкая монгольская палатка и хомы — верблюжьи вьючные седла из двух брусьев, войлоков и мешков с сеном. Теперь можно было начать путь к югу, и 25 июля было назначено днем отъезда.

«Цог, цог, цог!»— кричит Дорджи, ударяя сапогом по передним ногам верблюда и дергая книзу за повод. Повод привязан к палочке с развилкой, протыкающей перегородку между ноздрями, и когда за него дергают, узкие щели носовых отверстий еще более суживаются, верблюд тоскливо поводит головой и с каким-то сдержанным кряхтеньем становится на мозоли кистевых сгибов, потом опускается на локти, подгибает колени, качнется вперед, назад и уже лежит на земле. Его бока и горбы пеленают войлоками заботливей, чем мать ребенка, сверху войлоков кладут мешки с сеном, а на них продольные брусья, которые стягивают по концам веревками, — верблюд оседлан. Тогда с боков поддают груз, увязанный в два плоских тюка с веревочными ушками вверху, на стороне, которая будет к верблюду. Одно ушко продевается в другое, в продетое вставляется колышек, выдернув который легко сбросить потом вьюки на землю. Сверху кладут мешки и свертки, узлы с посудой и палаточные колья, потом все покрывают брезентом и опутывают веревкой по особой системе, выработанной вековой практикой кочевников. Один за другим поднимаются вьюки, покачиваясь на высоте верблюжьего роста. Вот животные связаны в цепочку, Дорджи трогается, взяв передового, мы садимся на коней и выезжаем за ворота.

«Лиха беда — начало», — говорит поговорка. Она как нельзя более приложил а ко всякому первому выступлению еще не сладившегося каравана. Верблюды не привыкли к новым хомам и не применились к тяжести вьюков, коней беспокоят новые уздечки и всадники, одетые не по-туземному, не успевшие пропахнуть привычным запахом аргала и юрты. Вьючные животные бестолково дергают одно другого, кони пугаются каждого неловкого движения, в любую минуту готовы кусаться, бить копытами или помчать в степь и сбросить незнакомое седло; все настороже — и люди и те, кто их везет. Но проходит час, другой и третий— неровности начинают сглаживаться, через неделю между вами и вашим конем — полный мир, и Серый трется мягкой мордой о ваше плечо, сгоняя надоедливых мошек, сам нагибает голову при надевании уздечки.

Мимо монастырского колодца и столпившихся лам, по долине, спускающейся к югу, мы выходим из пределов гористой страны к северным границам полупустынной и пустынной области. Еще недавно свистели на склонах сурки и «черкали» эверсманновы суслики, но реже и реже слышатся их голоса, луговины сменяются бестравными, щебневатыми склонами, шире становятся сухие долины, ниже делаются горы, спустившиеся сюда с севера.

Над серо-желтой, словно пеплом посыпанной, почвой невиданными цветами начинают впереди расцветать желтые, синие, оранжевые и голубые халаты монголов. Мужчины, женщины, дети, разнообразные группы в новых нарядах, в причудливых головных уборах скачут к монастырю на праздник. Под ними кони, яки и верблюды в лучшем убранстве; на вьючных животных узлы с приношениями или ящики, прикрытые войлоками, из-под которых выглядывают чумазые ребятишки, еще не умеющие ездить верхом. Завтра — Торм, и все мы жалеем, что не могли на него остаться (впереди длинный маршрут и небольшой запас времени для его выполнения)...

Иная музыка, иные краски ожидают нас. Ламан-гэгэн скрылся за поворотом позади; оглядываясь, я вижу только склоны, усыпанные скалами и караганой, да узкую цепочку нашего каравана. Ровная, мягкая поступь животных, ритмическое покачивание вьюков, живописный Дорджи, с сознанием собственного достоинства следующий впереди, — все, как у караванов на картинах. Мы уже прошли километров двенадцать; новый способ передвижения не кажется таким необычным, как вначале. Я решаю, что пора приниматься за дело.

Прежде всего следует приучить Серого к выстрелам. Три дрофы пасутся в стороне; подобраться на выстрел хоть и трудно, но можно; к тому же для пробы я не прочь выстрелить и на большом расстоянии. Для первого случая рискованно стрелять из седла: я слезаю, крепко наматываю повод на руку, и вот уже картечь поет над дрофами. Они расправляют черно-белые крылья, и поскольку ветер дует от меня, а подниматься им легче против ветра, начинают лететь в мою сторону. Снова раздается выстрел, теперь уже почти под мордой лошади, и катастрофа следует мгновенно. Стрелок лежит на земле, повод сорван с руки, и обезумевший Серый, прижавший уши и раздувший ноздри, скачет во весь опор по степи, все более прибавляя хода, так как освободился один конец бурки, привязанной к седлу, и это черное, лохматое начинает бить его по боку. Вот он приближается к группе наших, едущих впереди каравана, и там сейчас же происходит переполох: один конь пускается вскачь, два других бьются и дрожат, спутанные вовремя спешившимися всадниками.

Только под вечер сглаживаются последствия первого знакомства животных с пороховым дымом и выстрелами. Серый дрожит еще, когда я начинаю его расседлывать, и долго не дает надеть на ноги путы, прежде чем отправляется пастись. Кончился первый походный день, палатка расправляет прозрачные крылья, как белая птица, укрывающая гнездо; близ островерхого майхана Миша хлопочет над ужином. Облачный вечер переходит в ночь.