По пути к монастырю

Зной, душно, жарко... Коршуны десятками вьются в высоте, среди камней «черкает» суслик, где-то далеко, на противоположном склоне, похрюкивают сурки. Беркут черной стрелкой чертит спирали над вершиной, где небо бездонно-синее и облака выходят из-за гор, подобно белым лохматым якам. А сами сарлыки (як по-монгольски), собранные на полдень в ущелье, грудятся, словно мелкие обломки скал, тогда как подлинные скалы пасутся по склонам большими рассыпанными стадами.

Без дороги по косогорам к табуну лошадей скачет монгол в ярко-красном халате и, добравшись до гребня, запевает песню, тягучую, горловую, но какую-то особенно счастливую и бодрую. Да, пожалуй, и не может быть иной песни на этом гребне, с которого дали на сотню километров все голубей и прозрачней, а дороги, как нитки золота. Ярким степным маком в последний раз мелькает халат за камнем, новая группа появляется у долины.

Путники едут верхом на рогатых, лохматых сарлыках. Яки высунули длинные белесые языки, тяжело пыхтят, но идут обычной красивой и легкой поступью. Ими правят монголки — женщины в голубых и красных халатах, с причудливой прической в виде изогнутых рогов, и две девушки в желтых халатах с длинными черными косами. Они едут тихонько, покачиваясь в седлах, и сквозь зубы насвистывают песни. Потом, когда я спускаюсь к дороге и начинаю раскапывать норы, появляется новый проезжий — пастух. Он весело говорит что-то приветственное, слезает с коня и садится со мною рядом. Мои познания в монгольском языке к тому времени ограничивались десятком слов, из которых к тому же половина не годится для разговора, так как заключает имена зверьков и птиц. Монгол тоже по-русски ни звука, а потому достает трубку из-за голенища, закуривает, весело щурит щелки глаз и блестит зубами. Я показываю ему ловушки, даю бинокль, знаками поясняю, что охочусь за тарбаганами. Это его сразу заинтересовывает; он осматривается вокруг, потом, смеясь, встает на четвереньки, грозно двигает челюстями и делает вид, что щиплет траву. Два-три жеста — все сказано: там, за бугорком, пасется старый сурок. Мы делаем попытку подкрасться к нему, но звери напуганы (я убил уже здесь троих), и они сейчас не подпускают на выстрел. Так, пробродив с полчаса, мы расходимся приятелями. Вскоре слышно, у субургана на перевале он начинает степную мелодию, звенящую и теплую, как июльский ветер, светлую и солнечную, как волнистые склоны гор...

Ламан-гэгэн лежит подо мной в глубокой долине. Я вижу отсюда рощи, которые монастырь объявил священными; вижу каменную мистическую формулу «ом-ма-ни-падмэхум», пересекающую склон горы, слышу музыку богослужения. Это то ровные басовые ноты, как сонное гудение шмеля, то сухое «пение» крыльев трутней, то редкие тревожные удары в тарелки.

Монастырь готовится к большому празднику Торм. В бинокль мне видно, как ламы в красных накидках толпятся у храмов и разучивают на площади танцы предстоящих мистерий. Медленно кружится и топчется красный хоровод; поднимаемые ноги, опускаемые руки движутся плавно, спокойно, как во сне. Музыка навевает дрему, и я, кажется, начинаю засыпать, убаюканный теплым ветром высоко на хребте над монастырской долиной. Дрема и сон...