У южных острогов Хангайской горной страны

Автомобиль, доставивший нас в Ламан-гэгэн, ушел обратно на другой день утром, увозя груз пушнины и наши письма. Серый, запыленный «Додж» быстро покатился вниз по долине, превратился в букашку, потом в точку и исчез за поворотом. Но еще долго слышался издали певучий, рокочущий звук, бодрый говор мотора и хрюканье напуганных яков.

В нашем распоряжении остались теперь стародавние средства передвижения: впереди не было колесных дорог, и тянулись лишь тонкие, легко рвущиеся нити вьючных тропинок, то намеченные следами кочевников между отдельными колодцами, то теряющиеся в зарослях речных долин. Предстояло купить верблюдов, чтобы везти наш груз, и верховых лошадей для самих себя. Ни тех, ни других поблизости не оказалось и Миша был отправлен к дальним кочевьям, где сейчас стояли скотоводы. Таким образом, мы получили достаточно времени и могли ознакомиться с окрестностями монастыря.

Его окружали изрезанные склоны гор, еще зеленые в понижениях, сожженные и сухие на солнцепеках. Близ вершин (находящихся на высоте около 8000 футов) по северным склонам ютились небольшие лиственные рощи, защищенные от сухих южных ветров гребнями гор. Это — осколки и клочки леса, вплотную придвинувшиеся по предгорьям к границе пустынной, безлесной полосы. Они, наверное, давно были бы вырублены, если бы ламы не объявили их священными. В Монголии немало таких почитаемых уголков: это или отдельные горные вершины, уединенные, покрытые снегом, или целые плоскогорья и хребты, иногда реки, озера, источники, считающиеся целебными. На подробных картах пестреют имена: «Богдо» — святой, с разными приставками, или «Ха-ирхан». Последнее слово, нанесенное на карты, говорит лишь о незнании производивших съемку: х а и рха н — вовсе не собственное имя, а нарицательное, означающее — «славный», «миленький». Его монголы произносят, находясь вне стен юрты, ибо грешно и опасно, по их мнению, упоминать подлинное имя священной горы у нее на глазах. «Обо», или «обосы», также имеют отношение к этому культу. Начиная подъем на перевал, монгол берет у подножия горы камень и кладет его, достигнув гребня, в добавление к куче, уже сложенной из приношений ранее проходивших путников. Кости, рога баранов, старая обувь, разрозненные четки, куски ремня, обломки посуды — все годится в дар духу гор. В безлесных местностях считается особенно полезным украсить обо жердями или сучьями лиственницы; на их ветви привязываются потом нитки, лоскутки одежды и пучки конского волоса, которыми завладевает горный ветер, треплет их и купает в прозрачном воздухе высот. Нет ни одного хребта, ни одного перевала, на котором не нашлось бы обо; многие из последних даже нанесены на карты, так как вместе с колодцами являются единственными прочными следами человека на пространствах, где люди кочуют и нет постоянных поселков.

Обо, субурганы — часовни и молитвенные изречения, выложенные на склоне горы из белых камней, близ Ламан-гэгэна были особенно многочисленны. В камнях первых жили горные серо-седые полевки — Alticola, черноглазые, короткохвостые зверьки, с первого взгляда больше напоминавшие хомячков, чем полевок. В жаркие часы дня можно было видеть, как они с ловкостью ящериц бегают по трещинам отвесной скалы и, достигнув какого-нибудь уступчика, начинают перебирать и шевелить там пучки сена, сложенного на просушку. Потом, то исчезая в пустотах, то вдруг выныривая из камней совсем не в той стороне, где ее ждешь, полевка спускается книзу за горными астрами, злаками и щаве-лями. Набрав пучок травы, из-за листьев и цветов которого его черные глазки блестят, как бусины, зверек пускается в обратный путь к своим сушильням. Солнце припекает скалы, уже к вечеру трава превращается в сено и с уступов и других открытых мест переносится в глубокие щели или в пазухи под плитами, куда не попадет вода и где нет сырости.

Так еще в июле готовит горная полевка запасы на длинную голодную зиму. Зверек этот тесно привязан к скалам, никогда не уходит от них далеко и делает гнезда в недоступных щелях и трещинах. Скалы разбросаны по лугам, населенным сурками и джумбуранами. До сих пор я видел этих грызунов с автомобиля и теперь рад часами наблюдать за мирной жизнью колоний. В тени скал брошу тяжелый рюкзак, сверху положу ружье и лопату, сам усядусь с биноклем.

Затихает мало-помалу тревожный свист, связанный с моим появлением; ближние сурки засели глубже в норах, решив испытать терпение подкарауливающего, дальние принимаются за прерванные дела. Я вижу, как на широкие площадки перед норами выходят тяжелые сурчихи и, лежа на боку, предоставляют солнцу золотить и греть желтоватую зимнюю шерсть. Они едва начали одеваться в летний мех, тогда как холостые самки уже перелиняли и стали серовато-бурыми, — должно быть, семейные дела задерживают линьку.

Около матерей, рассыпавшись по склону, щиплют травку дымчато-серые, не по возрасту толстые сурчата, неторопливо ковыляют среди камней, оглядываются и взмахивают хвостом, совсем как взрослые. В их движениях все то же спокойствие и медлительность, неуклюжая грация домоседов, как у старых полупудовых сурков, чьи заплывшие маленькие глазки полны ленивой, безмятежной неги, чьи тяжелые животы при вынужденном бегстве трясутся жирными складками и катятся по земле, едва уносимые слишком короткими лапами. Спешить, торопиться не в природе сурка. Пусть скачет тушканчик — любитель изысканных луковиц, пусть суетится полевка, готовясь к трудной зиме, пусть рыщет лисица, жадная до свежей крови. Сурку довольно и травы, самой низкой, приземистой , сильно пощипанной стадами, и нет нужды уходить далеко от норы. Ведь травы много, она еще зелена и не совсем выгорела; под бескрайним небом — бескрайние пространства пастбищ. Припечет солнце, засохнут, пожелтеют склоны — сурок спокойно заляжет в спячку; медлитель и домосед, он уже накопил запас жира на целую зиму.

Эффективные курсы английского языка в Москве для начинающих