Скалы и солнце

Мы останавливаемся на отдых; кое-кто лезет на скалы, остальные располагаются у машины. После тряской, беспокойной дороги приятно растянуться свободно на пригретой солнцем зелени. Я ложусь на живот у большого обломка скалы и рассматриваю сквозные кружева и сплетения ближайших травинок, синих округлых жучков, поджавших лапки и спрятавшихся под камнями, пыльных неприметных букашек, затаившихся среди растительной ветоши ,и трухи, шевелящейся от моего дыхания. Я смотрю, как один кругленький и неловкий в пятый раз карабкается на скрюченный корешок, падает, перевертывается на спину и снова лезет туда же! Он упрям, неутомим; я проникаюсь к нему чувством симпатии, беру его, сколько можно деликатно, и подсаживаю туда, куда он стремится; жучок снова находит повод для упрямства: он притворяется мертвым.

Муравьи тащат в гнезда сухие и опавшие лепесточки цветов; они уверенно отыскивают дорогу среди подножий трав, высоких и темных, как лес. Сбоку выползает кузнечик; у него не отросли еще надкрылья, но уже видно, что он никогда не будет музыкантом: где-то погибла одна из его задних лапок — один из чудесных смычков, играющих полуденные песни солнца. Весь этот уголок свободно уместится под моей фуражкой, но у него свой сложный мирок — муравьиный, жучиный, букашечий. Стоило лечь — и вот перед носом виднеется эта картина, да и то не вся. Я знаю, что земля от поверхности до значительных глубин пронизана ходами и норами, наводнена бактериями; знаю, что личинки точат корни, сидят в глубине стеблей и листьев, что куколки лежат среди ветоши и, как в люльках, качаются, спрятанные в головках цветов. И всем им нет до меня дела; я могу раздавить весь мирок одним ударом ноги, могу посадить в морилку с цианистым калием и кузнечика, и круглого неловкого жучка, и тех, что поджимают ножки, а степь будет так же жужжать, стрекотать и копошиться. Для этого мира я даже не проезжий, не лицо незнакомца, мелькнувшее в окне проносящегося поезда, а просто ничто.

Солнце усыпляет, мысли шевелятся вяло; я чувствую подобие обиды оттого, что этой степи я чужой, и резко перевертываюсь на бок. Лежать жестко: дресва — гранитные кусочки крупнее песка, но мельче гравия — дает о себе знать, и мысли снова ползут, лениво, как дальние облака. Теперь я смотрю на камень, темным зубцом касающийся сини неба. Сверху желтые лишаи покрыли его нежным рисунком, наискось пересекла его трещина, в которой гранит свежий, светлый, не такой, как с наружной поверхности. Там он изъеден щелями и выбоинами, шероховатый и ноздристый; от него отслаиваются и отпадают мелкие чешуйки.

Дневной зной и ночной холод, дождевая вода, а потом лишаи день за днем ведут свою извечную работу. Чешуйка за чешуйкой отслаиваются и падают к подножию скалы, как листья с умирающего дерева, но сколько иссякнет тысячелетий, прежде чем огромный обломок скалы превратится в круглый камень, обсосанный веками, словно, кусочек сахара.

Крупинками гранита завладеет ветер, который точит и шлифует ими уцелевшие скалы, их разносит вода, разрушают корни растений. Тысячи тысячелетий, неописуемая череда лет, — и одряхлевшие горные хребты рассыпались, развеялись, страна превратилась в «пенеплен», в «почти равнину» с волнистой поверхностью и зеленеющей степью. Лишь местами сохранились отдельные пики, мелкие обломки былых гор, останцы, или свидетели, как их называют геологи. Я смотрю на ближайшую ко мне вершину; ее скалы — тоже свидетели, свидетели, быть может, того, как горы рассыпались в равнину, ящеров сменили носороги и олени, как вымирали одни ветви животного мира, совершенствовались другие, как проходили потоки переселенцев из Африки в Азию, из Азии в Америку и обратно. Причудливые имена ископаемых форм, геологические термины начинают роиться в голове, воскресают в памяти понятия, казалось бы, уже исчезнувшие со времени экзаменов. Я добираюсь до даек и лакколитов, превосходно выраженных во многих местах Монголии, когда раздается «поееехали!» шофера, первым залезающего на свое уютное место.

Опять ветерок, бег машины и волнистые дали, утопающие в солнце: Подъемы легки, спуски длинны, и степная Цао-ди — «Страна трав» час за часом набегает на дорогу зеленеющими волнами холмов, заливает нас медовым воздухом. Далеко позади останцы скалистых ворот потихоньку никнут к горизонту, голубеют, потом наливаются синевой. Впереди пологая возвышенность с красноватым, дресвянистым грунтом; па ней мало злаков, и монгольский низкий лук едва прикрывает землю. Для машины — приволье; она мурлычет, будто приласканный солнцем кот. И опять, как час назад, от мурлыканья этого и пения в стороне и справа и слева зашевелились золотистые точки — антилопы. Но машина далеко, и ветер тонким смехом свистит об их бессилье в каждую ячейку радиатора.

Чтобы не было шума - помогут Рпг панели.