Антилопа дзэрэн

Мы поднимаемся на обширные пологие склоны возвышенности, на которых машина рокочет сосредоточенно и спокойно. Склоны покрыты ровной зеленью злаковой степи; тырса с пучками молодых и нежных нитей затушевывает золотистой дымкой легкие складки этих, почти идеально ровных, мест. Белокрылые, звонкоголосые монгольские жаворонки выпархивают с обеих сторон дороги и, отлетев немного, то садятся, то просто падают в траву. Она невысока и не очень густа, но переливы ветреных, волн лоснятся по ней, легкие и скользящие, как серебряная зыбь по зеленому морю. Так просторно и ровно, что, кажется, не за что зацепиться здесь взгляду, и скользит он, ничем не удерживаемый, до дальних лиловеющих за маревом зубцов гор. Однако нет. Вот километрах в двух или трех, в той стороне, куда тянет ветер, показались какие-то точки. Сначала две, потом четыре, и трудно, щурясь от ветра и солнца, разглядеть хорошенько, что это. Просто ли камни или так что-то мерещится? Нет, они живые и двигающиеся: то собираются в кучку, то растягиваются в линию и быстро летят наперерез. Должно быть, птицы.

Облако прикрывает часть степи и нас лохматой темной тенью, солнце выхватывает у нее отдельные уголки, и светлый поток словно устилает их серо-зеленым блестящим шелком. На этом освещенном фоне мчащиеся к нам существа загораются, как четыре желтоватые искры; но снова набегает тень, и они вдруг угасают. Теперь даже в бинокль ничего не разберешь: от легких толчков машины он, как ни зажимай его в руках, трясется и прыгает, отчего в его стеклах горизонт и небо начинают подскакивать вверх и вниз, словно дерущиеся петухи. Но опять набегает светлое солнечное озеро, и теперь уже видно, что желтоватые точки — крошечные подобия зверей: видно, как они скачут, — нет, не скачут, а летят и скользят над землей. Уже близко, уже можно различить ряд стройных белых ног, разом толкающих мускулистые и как будто лишенные веса тела. Дзэрэны летят, как четыре желтых сокола, как четыре монгольские стрелы.

А мы плетемся: грунт мягок и не окреп еще после ночного дождя, да и подъем становится трудней. Копыта и мышцы берут верх над металлом и газом; машина уже не рокочет, а рычит и завывает от ярости, когда впереди, шагах в пятистах-шестистах, четыре легких силуэта описывают дугу на краю неба и скрываются за перевалом. Потом начинается спуск, и от мерного говора мотора далеко от нас приходит в движение теперь уже целый табун. Охваченные тем же безумием дзэрэны спешат наперерез и вытягиваются длинной цепочкой; все острее и острее делают угол, под которым стремятся к дороге. Но ветер гудит, дзэрэны скрываются из глаз. Мы уже в долине, перекатываемся через рытвины, сбегаем к ручейку и снова поднимаемся.

Этот перевал высокий, увенчанный двумя гранитными вершинами, и между ними, как в ворота, уходит дорога. Серая скала на скалу, словно башня на башню, выше и выше налегают и громоздятся островерхой громадой. А по самому гребню— обглоданные ветром плиты, будто подушки и пуховики титанов, сложенные высокими стопами, — это «матрацевидные отдельности» геологов. В щелях между плитами воет перевальный ветер, прячутся пестрые каменные дрозды; ниже, по осыпи, расползаются чахлые кустики. Где-то там сидит невидимкой сеноставка и, завидев машину, заливается звонкой трелью. «Пить-пить-пить, пи-пи-пи-пи-пи...» — выводит она совсем по-птичьи. Трель, вначале быстрая и бойкая, под конец с паузами и затихающая. Не подумаешь, что кричит это грызун, да еще родственный зайцу.

Пищуха поет, а птицы молчат, греются на скалах в заветрие, и один только сокол крикливо заливается вдали над неприступным пиком останца. Вот к нему подлетает второй, и они кружат над скалами, в которых прячется гнездо, где большеглазые птенцы с дракой рвут сейчас брошенную сверху добычу.