Через степи и горы на автомобиле

В назначенный для выезда час мелкий дождь усердно выбивает дробь на брезентах, укрывающих громаду багажа. Мы укладываем и увязываем кое-какие оставшиеся мелкие вещи, затягиваем последние узлы намокших непослушных веревок, смотрим украдкой на низкое небо, на облака, плотно одевшие город. Вот всегда так! Целые недели стояла отличная погода, а пришел день ехать — льет и льет, да так старательно, что чувствуем — сухими доберемся недалеко.

Молчаливый, сосредоточенный шофер хмуро лазит под машину, долго ворочается там, лежа в грязи на спине, что-то отвинчивает, пробует, меняет, появляется обратно, густо разрисованный темными и жирными мазками масла. Он готовится к этой тысяче километров малознакомой и не везде легкопроходимой дороги; он что-то подсчитывает и взвешивает про себя. Рядом с шофером жмется небольшой человек, спрятавший в капюшон просторного плаща бронзовое лицо, по которому невозможно определить его возраст. Он застенчиво улыбается, не знает, за что взяться, кому и в чем помочь. Это Хун Ю-чэн, китаец из-под города Калгана, по-русски почему-то именуемый Мишей, славный малый, уже давно скитающийся по чужим краям. В родной провинции, граничащей с Монголией, он выучился языку кочевников, а с нашим освоился на приисках Сибири, где мыл золото, был артельным кашеваром, потом держал лавочку, плавал на пароходе по Селенге, служил в Верхнеудинске, в Маньчжурии, в Монголии, наконец, попал к нам на «ответственный» пост повара и переводчика. Хун Ю-чэн первый день на новой службе; он не сразу улавливает особенности нашего говора; мы, в свою очередь, едва разбираемся в его «русском языке» со словами без «р» и растянутыми певучими окончаниями. Мне кажется, что сомнения начинают волновать его; быть может, его страшит дальний путь с незнакомыми и странными людьми; он выглядит растерянно и смущенно, когда мы выезжаем из ворот.

По жидкой уличной грязи, ворча и покрикивая, машина ползет сначала в таможню, затем в охрану города, потом еще в ряд учреждений. И тут и там в потемневших кибитках, пропитанных сладким запахом табака, монголы выводят сложные фигуры букв на наших документах. Наконец все формальности оказываются оконченными. Тогда вырвавшаяся на волю машина уносится в тесные извилины переулков, разбрасывая брызги и серую муть луж на заборы. Привязанные к столбам оседланные кони шарахаются на дощатый тротуар, обрывают ремни недоуздков. Их хозяева с громкими воплями выскакивают из лавок, бросая покупки, встречные всадники торопятся спешиться, обозы на быках — свернуть в первую улицу. Однако выехать из города нам и теперь не удается: что-то случилось с магнето, мотор капризничает, приходится его разбирать, протирать, а потом шофер заезжает домой попрощаться, и только в два часа дня мы проходим последнюю заставу.

С мягким рокотом машина катит по крупному галечнику долины к светлым излучинам Толы, потом, через отчаянно скрипучий мост, к дороге левого берега. Усыпанная мелким гравием, дресвой и песком, она светлой нитью вьется по холмам и увалам, убегает в дальнюю синь гор, дальше кажется всего лишь паутинкой под курчавыми клубами тумана.

Дождь перестал, разорвались, поредели облака, оттого и заклубились дымом солнечные склоны пахучей, обсыхающей земли. Снежными клочьями плывут облака мимо вершины Богдо-Ула — заповедной, почитаемой монголами горы, расчесывают седые свои гривы об острые зубцы леса, оставляют белые тающие пряди по священным логам и ущельям. Не услышите выстрела, стука топора, не увидите дыма костра в этом лесу; здесь не косят сена, не срывают цветов; еще много маралов-оленей, диких коз, кабанов и волков в этой роще, окруженной степными и бедными пастбищами. Сторожевые юрты охраняют подножье горы, и не раз ламы-всадники угоняли обратно в лес оленей, выходивших за границу охраняемого пространства. К югу это последний лес; дальше на полдень развернулись лишь безмерные просторы степей да пустынные равнины — гоби.

Разъяснивает, свежий ветер дышит нам навстречу, сушит потемневшие тяжелые брезенты. Быстро уносится череда миль под бегущий говор колес, и скоро Улан-Батор с гнутыми крышами храмов, с магазинами, базарами, глиняными лачугами, кибитками, в которые проведен телефон, с караванами верблюдов и автомобилями, с пешими тибетскими странниками, красочно-пестрая столица Монголии остается далеко позади.

Мы забираем влево от реки, в глубину гор, чтобы обойти скалы, спустившиеся к самой воде. Пологие увалы с желтоватой, уже выжженной солнцем травой, выбегают навстречу. Впереди то широко развертываются гористые дали возвышенной и пересеченной хребтами страны, то сжимают дорогу с обеих сторон узкие теснины балок, оголенные, изрытые дождевыми потоками. Они заставляют машину влезать и цепляться по крутым косогорам, сползать в глубокие, загроможденные камнями русла. Мы то соскакиваем с автомобиля на опасных извилистых спусках, то, упираясь сзади в его напряженно дрожащий корпус, помогаем взбираться на тяжелые подъемы. А там, где дорога ровней и начинают редеть всюду рассеянные камни, мы цепляемся крепко за брезент и веревки: мотор запевает песню, лихую и буйную песню о несущихся встречных просторах. Красная стрелка спидометра с десяти и пятнадцати переходит на тридцать, тридцать пять, наконец, на сорок миль. Шестьдесят километров в час — машина жадно набирает скорость. Временами она как будто мчит не землей, а несется по воздуху, бешеным вихрем крутя позади хороводы песчинок. На сурчинах, впадинах, на кочках полыни мягко швыряет вверх и вперед — вот-вот машина вырвется из-под ног. Уж то-то нелепо шлепнешься, наверное, на землю! Хун Ю-чэн цепляется за меня, а я и сам-то едва держусь...

Мало-помалу привыкаем крепко сидеть на месте, невзирая на толчки и швырки. Разговоров почти не слышно, все садят молча, каждый думает о своем, следя за непрерывно сменяющимися картинами. Я ловлю взглядом проносящихся мимо птиц, ошеломленных, испуганных зверьков, торопливо бегущих и ныряющих в норы. Их много — и тех и других. Вот даурские дрофы, вытянув высокие сухие шеи, провожают машину взглядом больших настороженных глаз. Издали, быть может, они похожи на домашних индеек, но крупнее, выше ростом, с рыжевато-крапчатым оперением верха тела. Уже оглядываясь назад, вижу, как успокоившиеся птицы склоняются над сухой травой, высматривая кузнечиков и кобылок. Их поступь легка и свободна, все движения как-то особенно степенны. На просторных, гладких, как стол, покрытых низким типчаком равнинах пасущиеся дрофы тут и там рисуются стройными серыми силуэтами. Даже издали нетрудно заметить этих крупных птиц, но только тогда, когда они не намерены скрыться. Стоит дрофе прилечь, вытянув шею по траве, и она пропадает из глаз, как сквозь землю провалится. По открытому месту в десятке шагов от затаившейся дрофы или самки, сидящей на яйцах, можно пройти, не заметив.

А ведь птица, выпрямившись,— почти метр в вышину и до пятнадцати килограммов весом. Тонкий рисунок охристо-рыжих с черными пятнами перьев служит ей хорошую службу.

Узнай про пенсионный вклад - читайте на сайте.