Среди природы Монголии

...Ровно высятся семьдесят двойных осыпавшихся красных песков, которых прославленный конь не может проскакать из конца в конец, расстилаются тридцать три великих пространных гоби, которых здесь рожденный витязь не может обойти кругом. Расстилаются обвеваемые ветром прекрасные черные увалы, которых не пройдешь — иди хоть целые месяцы; восемь желтых степей затягиваются мглою, восемь радостных желтых степей, которых не пройдешь — иди хоть целые годы. Такая прекрасная, блаженная была страна...

...Степная полынь и ковыль повырастали вместе, и в тучной, высокой траве совсем не было, говорят, пустого промежутка — пространства. Ревут, ища пищч, силой страшной обладающие дикие звери, шумят и поют звонкоголосые птицы, шестидесяти родов жаворонки чирикают и забавляются, семидесяти мастей антилопы идут, пасясь, друг за другом. Вот всерадостная, прекрасная отчизна, вот как говорят о ней.

(Из монгольских былин)

В монгольской столице – Улан-Баторе

Восьмого июля вечером я вижу себя плотно втиснутым за тесную парту монгольской школы, давшей нам приют, и занятым писанием писем. Не знаю, как вам, но мне иной раз это дело доставляет изрядно хлопот и кажется вовсе не легким. Мысль, что за оставшиеся два-три часа нужно написать с десяток писем, обычно или совсем парализует мое перо, или повергает его в состояние энергичной, но дурно направленной деятельности. Из-под его кончика, опущенного на бумагу, выскакивают веселые завитушки, выбегают звездочки, меланхолично сыплются точки, потом вдруг появляется широко осклабившаяся физиономия сурка, спина виденного накануне монгола, на которой его коса оставила лоснящийся след, пушистые беличьи хвосты, острые лисьи уши и птицы, — целые табуны птиц, поющих, летящих, скачущих, плавающих. Иногда все это переплетается цветами и вьющимися стеблями неведомых ботаникам растений.

Спохватываюсь я обычно сейчас же, как только на листке не остается свободного места, беру новый и, сосредоточившись, довольно бойко начинаю: «Монголия, г. Улан-Батор 8/VII 1926 г. Милый друг Володарик!..» А затем длительная пауза... Тут я морщу лоб, грызу деревяшку пера, подолгу чешу ею переносицу и за ухом — ничто не спасает положения. Глаза с бумаги бегут на половицы, потом переходят на окно. Там, по усыпанной камнями улице, тянется скрипучий обоз на хайнока (помесь яка и коровы), вправо и влево проносятся желтые, синие, голубые фигуры конных монголов и бегут белесые от пыли автомобили. Вот этот, плотно, до отказа набитый вещами и двумя дюжинами китайцев, наверно, из Калгана и перерезал не малую часть великой пустынной Гоби... А тот — с фигурами в ловко сидящих костюмах — скорее всего из Маньчжурии, из Харбина или Хайлара — примчался по дорогам, совсем недавно проторенным шинами машин и вряд ли еще нанесенным на карты.

Дни героических переходов по этим безводным странам ушли в область прошлого: сотни машин бегут теперь через щебнистые пустыни, везут меха, шерсть и другое сырье, возвращаются с мануфактурой, сахаром, с изящными безделушками, со всем тем, чем полны магазины Шанхая и Тяньцзина.

Вслед за тем взгляд долго блуждает по пятнам сучьев на бревенчатой стене классной комнаты и останавливается там, где темнеют картины. Их, говорят, взяли из богатейшего дворца самого Богдо-гэгэна — перерожденца Будды, одного из первых после тибетского Далай-ламы.

Чудными шелками выткал японский художник на одной — цветущие заросли лотоса с отдыхающей группой пеганок, на другой — листья бамбука, низко склонившиеся над прозрачными струями. Эти струи омывают лапы белоснежных изящных цапель, тонкие изогнутые шеи и распущенные перья которых схвачены так остро, так верно, что, кажется, птицы погреются еще немного, черкнут крыльями по воде и унесутся на зеленые, солнечные топи. Но сейчас их светлые фигуры как будто начинают слегка покачиваться, а розовые лотосы — шевелить лепестками: издалека (мне трудно понять откуда), вначале невнятно, потом все более и более четко, доносится музыка. Странная, всепроникающая мелодия тягуче и медленно нарастает, от тонкого звона ветерка и пения пестрых крыльев над цветами до гула ненастья в каменных дуплах скал.

Кажется, уличный шум стихает и все замирает в напряженном ожидании, но музыка вдруг обрывается резким звоном, сменяется глухим рокотом барабана. Ламы соседнего монастыря (ведь город более чем наполовину занят монастырями) затеяли какую-то службу.

Мелодия снова льется через вечерние стекла окон, но удары молотка в соседней комнате уже выводят меня из забытья, — это наши забивают последние ящики. Да, надо, надо писать. Через час или два придет машина, мы погрузим багаж, завтра утром она унесет нас далеко от города и почты, а значит, и от остального мира, в обширную юго-западную страну, в страну незнакомую и влекущую в неведомое.

Перо вначале вяло, потом смелей начинает бегать по бумаге. Однако впечатлений со дня выезда из Москвы уже так много, что невозможно разом со всеми справиться. Оттого в одном письме я усиленно рекламирую китайскую кухню и восторгаюсь обедом из сорока с лишком блюд, который мы имели недавно. Я пишу о несравненном вкусе медовой каши из зерен лотоса и о трепангах, о соленом и крепком запахе моря, который издают красноватые, прозрачно-белые водоросли и морская капуста, о креветках, плавниках акул, внутренностях крабов, о май-гало, разогретой водке, пропущенной через лепестки роз, о приправах из ростков бамбука и странных кругленьких хлебцах.

В другом говорится о грохочущем беге скорого поезда, мелькании костромских зелено-бархатных озимей, вятских ельников, нежным пухом опушенных березняков Западной Сибири, об озерах Барабы, туманах Байкала и весенних цветочных коврах по тайге Забайкалья. Помнится, часами несутся в окнах поезда безлюдные просторы, охают и дивятся проезжие немцы на необъятность нетронутых, ждущих человека пространств; помнится пыль Верхнеудинска, осторожное бултыхание колес парохода на извилистой быстрой Селенге. Река дика и безлюдна. Табуны гусей-сухоносов с большеногими гусятами, спотыкаясь и падая, убегают от берега в кусты; черный аист, распуская широкие крылья, марширует по заливчику, выгоняет рыбу к мелководью. Четко белеют его брюхо и хвост на фоне галечного берега, алым пламенем горят лапы, клюв и голое кольцо около глаз, — последние лучи ярко бьют сюда из-за холмов. А потом вечер, тихий вечер над рекой с дальним криком птиц, дальними голосами лягушек. Синие утесы, нависшие над водоворотами, деревеньки, костер, рыбаки с неводами, потухающие гребни гор — все это неописуемо хорошо. И кажется странной, некстати утерянной игрушкой, детским корабликом у дедовского кресла притулившийся к обрыву пароход. На нем мы доезжаем до Усть-Кяхты, дальше на тройках до города Троицкосавска, от которого до монгольской границы рукой подать.

В Троицкосавске разборка багажа и остановка. Здесь радушнейший П. С. , приютивший нас в музее, устраивает нам все, начиная от бани по русскому обычаю и кончая экскурсией к обрывам балки, где из песка и торфа ручьи вымывают орудия каменного века, черепа носорогов и вымерших быков.

Потом через таможенный двор мимо русского часового мы проходим последние шаги по своей земле, и вот уже за границей. Широколицые, скуластые цирики — солдаты монгольской армии — проверяют ,наш багаж и дают провожатого. Мы ночуем в Алтан-Булаке — первом монгольском городке — и на следующий день под вечер выезжаем на автомобиле в монгольскую столицу. За воротами таможни — широкая дорога к югу; мелькают холмы, горящие закатным светом, субурганы — часовни, кони, обозы и всадники. К, ночи мы в лесу, желтый луч фонаря скачет по рытвинам, зажигает белые стволы берез, оттеняет лужи, черные, как пропасти, и пугливые призраки зайцев, перебегающих нашу дорогу. Помню, впереди носились козодои — быстрокрылые проводники, белые ночные бабочки зажигались светляками, выплывали из тьмы и гасли, едва оставались сзади. Ночуем на станке Ибицик; луна выходит над голубым двором, окруженным горами, сотканными из тумана; на нем спит голубой автомобиль и посеребренные собаки.

На другой день с утра начинаются автомобильные несчастья: то лопнет покрышка, то перегорит какая-то пробка, перегреется радиатор и нужно дожидаться, пока его остудит ветер, и многое другое в том же роде. Тогда это нас раздражало, волновало и мучило, но позднее, когда я мысленно возвращался к этим несчастным дням, желтые крупные лилии гор мне вспоминались ярче, чем вид автомобиля, обрушившегося с парома в реку. Только на четвертый день к вечеру плоский пыльный город, храмы, сотни флажков и бунчуков смыкаются у конца нашей дороги. О, не так-то легко отыскать сравнения и эпитеты для этого удивительного города. Я задумываюсь, хоть он у меня перед глазами, но в ворота въезжает машина — темный тяжелый «Додж», уже одетый подорожному, в ватный стеганый «капот», охраняющий от царапин и ударов.

Седла, сумы, банки, ящики, палатки и колья, корзины и свертки, снаряжение и припасы заполняют кузов, подножки, места по бокам радиатора и все свободные уголки. Когда же сюда присоединяются баки с бензином и водой, запасные камеры и покрышки, автомобиль, увязанный и опутанный веревками, теряет свой обычный облик и более похож на бесформенную груду товара, чем на прочное детище завода «Братьев Додж». На вершине этого багажного стога нам предстоит провести дня три и проехать сот пять километров. «Выдержит ли, довезет ли?» — невольно думается каждому из нас, кое-кто с сомнением покачивает головой, но новый бывалый шофер уверен и весел, и нам передается его спокойствие.