Значение природы в книгах и музеях

Я рано начал задумываться над тем, что меня окружало, задумываться над значением природы. Перелеты стрекоз, жизнь подводного царства речки Валовы, в которой водились нарядные красноперки и золотые лини, законы речных течений, заставлявших кружиться водовороты и змеевидно извиваться длинные пряди водорослей, песни птиц — все это было так чудесно, полно таинственного значения. Книги, научные книги могли бы открыть мне многие загадки и тайны. Но с книгами в нашем доме было очень плохо.

Отлично помню, как тетя Настя (она была школьной учительницей и рано умерла) однажды выведывала у меня, какой подарок я хотел бы получить ко дню рождения. Книгу, книгу о птицах и зверях, рыбах и насекомых! Высоким значением природы моё сердце прониклось ещё с самого детства.

Никогда раньше, да и позднее, я не ждал с таким нетерпением этого февральского дня, в остальном ничем не примечательного. И вот он настает, день моего рождения; новенькая книжка в плотном переплете, приятно пахнущая типографской краской, у меня в руках. Открываю одну страницу — там крот в очках, на нем фартук и большие ножницы за поясом. Он, видите ли, портной и разговаривает со своей заказчицей — полевой мышкой, которая стоит перед ним, кокетливо играя зонтиком. А под картинкой глупые стишки — перевод с немецкого! Спешно пробегаю по другой странице. Все то же! Рогатые козлы, заправски взмахивая косами, заготовляют сено, лягушки поют хором, разложив на болотных лопухах нотные листки и т. д. и т. п. Мне было тогда лет семь-восемь, но воспоминания о жгучей горечи разочарования живы до сих пор. Хотелось швырнуть книжку под шкаф, срывая острую досаду, но нужно было сдерживаться, чтобы не обидеть добрую тетю Настю. Я низко склонился над оскорбительными страницами, скрывая краску, залившую мое лицо, и слезы, готовые хлынуть на козликов и лягушек.

Второе разочарование постигло меня по собственной вине и в более поздние годы. На столе старшего брата я раз увидел толстую книгу: И. С. Тургенев «Записки охотника». Посмотрел оглавление: «Хорь и Калиныч». Вот удача! Сейчас узнаем, как живут хорьки, а Калиныч, наверное, охотник. Все секреты охоты за зверьками разведаем! Увы, Хорь оказался обыкновенным мужиком, а Калиныч... — о нем и говорить не стоит. Даже мастерское описание тяги вальдшнепов не смогло примирить меня тогда с книгой, оцененной лишь годы спустя.

Так я и блуждал во тьме, без наставников. Отрадным светлым пятном была только небольшая книга М. Н. Богданова «Из жизни русской природы». Как живо она написана, как хорошо переданы чувства мальчика — ловца синиц и охотника за зайцами! Но что значит одна книжка, если в ней не описано и сотой доли живых существ, знакомых мне издалека и поверхностно? Помощь пришла неожиданно. Я узнал об естественноисторическом музее. Одноэтажный деревянный дом на углу очень тихой улицы, поросшей зеленой травкой. Большие окна, закрытые плотными шторами, маленькая вывеска над крыльцом: «Естественно-исторический музей Нижегородского губернского земства». Таков был внешний вид учреждения, сыгравшего в моей судьбе едва ли не решающую роль.

В городе мало кто знал о самом существовании музея и уж совсем никто не говорил об его экспонатах. «Мы ленивы и не любопытны», — сказал Пушкин о русских более ста лет назад; в дни моей юности это было абсолютно верно по отношению к моим землякам-горожанам. Школьные экскурсии, столь привычные для нас теперь, в то время только входили в моду и чаще посещали другой — исторический музей. Он ютился в одной из башен старинного кремля, на высокой горе над Волгой. В башне хранились ржавые мечи и кольчуги воинов, бившихся с татарами, полуистлевшие грамоты, старинная утварь, планы и рисунки построек, давным-давно исчезнувших с лица земли. Древняя слава родного города, долгие века простоявшего над Волгой верным сторожем восточных границ Московии, витала над темными сводами этой башни. Казалось, сами сырые стены ее были готовы что-то поведать бесстрастным медлительным языком летописей.

Не знаю, любил ли я тогда этот музей, но бывал в нем Довольно часто. Мне стало знакомо и чувство полета в прошлое — этот сон наяву, сладкий и страшный одновременно, и мурашки, пробегающие по спине при виде шишака, пробитого смертоносным ударом, при взгляде на острые кремневые стрелы и каменные топоры, тысячи лет пролежавшие в земле. Какие руки шлифовали этот топор? Кто был тот позабытый воин, рухнувший с пробитым шишаком? Как загадочно, таинственно и страшно это неведомое прошлое. Черные, тяжелые кандалы и вериги, очень много кандалов, ржавчина, похожая на кровь, запекшаяся на древних орудиях пыток. Их нельзя позабыть; они оставляют в памяти какой-то неизгладимый оттиск. Старые полуистлевшие знамена, витрины с монетами, тихая старушка привратница у входа — и вот я на воле. Как тепло и солнечно это июньское воскресенье! Зеленые липы в полном цвету. Они склонились гибкими ветвями над старой, поросшей мохом, потрескавшейся кремлевской стеной; все вокруг полно их тонким запахом. За светлой Волгой, за молодой зеленью пойменных лугов с их озерами и легким туманом, в безбрежную синеву уплывают необозримые леса Заволжья. Леса керженские, чернораменские... Леса древних раскольничьих скитов и Мельникова-Печерского с подчёркнутым значением природы, темные сумрачные ельники и светлые торжественные боры, большие моховые болота с голубикой и узорными коврами мхов, где мой отец в молодые годы гонялся на лыжах за северными оленями. Мне еще долго ждать того дня, когда заветное лесное царство будет моим, но десятью годами позже с ружьем и котомкой за плечами я прошел этот край из конца в конец. Кряжистые бородачи-лесники кормили меня ухой из керженских окуней и с ласковыми прибаутками высыпали богатую порцию своих знаний о лесе и его обитателях. Диковатые и робкие белоголовые ребятишки водили меня неведомыми тропинками к глухим озерам, где бесшумно ныряют выхухоли и совсем еще недавно водились бобры. Древние старушки в Оленевом скиту рассказывали, как наезжал сюда Мельников-Печерский «чинить разорение» прятавшимся по лесам раскольникам глухая и милая лесная сторонушка! Тихие заводи твоих черных речек, окающий говор твоих людей и вечный шум лесного моря были музыкой моего раннего детства. Я помнил о вас и в пустынях Монголии, и в туманах Тихого океана, и в горький свой час на войне.

Почему ярки и неизгладимы ранние воспоминания о родных местах? Таково значение природы родных мест. Безотчетное, неуловимое и живое чувство связи с ними укрепляется и ширится с годами, но ростки его появляются в детстве. Знал ли я тогда, что значит любовь к родине? Едва ли, да и смутился бы очень, если бы кто-нибудь заговорил со мной об этом. Просто я рос на приволье сначала в приволжском селе, потом в старинном городе над той же рекой; много бродил с удочкой под ласковым летним ветром и впитал образы знакомых мест, как корни деревца впитывают влагу почвы. У рыболова удочкой заняты только глаза и руки, остается много времени для размышлений. Туркмены говорят, что у зайца родина — тот холм, на котором он появился на свет. Моя родина была много больше любого холма. В свои десять-двенадцать лет я уже стремился лучше узнать ее, но без надежного руководителя это было невозможно. Естественноисторический музей и стал на ряд лет моим молчаливым, строгим и верным наставником в этом деле.

Маленькие залы деревянного домика почти всегда были безлюдны, полны музейных запахов и печальной тишины, особенно заметной там, где сотни птиц за стеклами шкафов застыли неподвижными рядами. Единственный сторож музея — суровый отставной солдат, не отрывая глаз, издали следил за посетителями. Его пристальный взгляд выдавал значение природы и казался сердитым и долго сверлил мне спину. Невольно шаги мои в этом храме науки звучали осторожно и робко. Стараясь не скрипеть башмаками, я проходил через отдел геологии и полезных ископаемых, мимо ящиков с глинами, известняками, мимо геологических карт и потемневших мамонтовых бивней, сложенных стопкой, подобно половинкам огромных баранок.

За отделами геологии, климатологии и почвоведения шли залы с фауной и флорой нашей губернии. Здесь я торчал целыми часами, любуясь, мечтая, упиваясь, томясь... Вот в маленькой витрине белый-белый заяц притаился среди искристых снежных сугробов. Мерзлые ветки осины свисают над его логовом, снег с них осыпался, когда заяц ложился на отдых. А рядом, за другим стеклом, тот же вид зайца, но в летнем меху — рыжевато-бурый ком, прижавшийся к дубовому пню, покрытому пестрым узором лишайников. Крошечные крапивники копошатся среди больших опавших дубовых листьев; бекас запустил длинный нос в жидкую грязь болотца. Влажные блики ила, лужицы воды, следы клюва и ног бекаса — все передано с удивительной точностью и простотой. Я воспринимал это, как подлинное значение природы, то уносясь мечтой в зеленые лесные чащи, то видя перед собой запорошенные снегом глубокие овраги, с трех сторон окружавшие наш город. Тогда мне и в голову не приходила мысль, что скоро я сам стану сотрудником этого музея, участником большой краеведческой работы. Каждое посещение музея давало новые знания: в чучелах я легко узнавал виды птиц, уже знакомых мне по голосам и повадкам, но научные названия, которых я ранее не знал. В моих записях они значились под условными именами «белохвосток», «желтогрудою», но для того, чтобы когда-нибудь прочитать о них в книгах, следовало отыскать их общепринятые имена.

Коллекции музея были в образцовом порядке: птицы и звери искусно отпрепарированы, стекла витрин прозрачны и чисты, этикетки написаны четким почерком. Всё это – высокое значение природы. Просмотрев эти коллекции, любознательный человек мог ознакомиться и с видовым составом животных, населяющих губернию, и с их распространением. Для большинства экспонатов приводились сведения о том, в каких местах губернии найден тот или иной вид животного и чем он интересен. Неведомые заботливые руки пополняли, берегли и украшали музей. То и дело в витринах появлялись новые чучела самых редких птиц и зверей края. Они оттесняли своих более обычных родичей, уже давно обосновавшихся на полках. Видимо, кто-то ездил в далекие уголки губернии и зорким глазом отыскивал то, что еще не было найдено и взято на учет. Быстро росли серые стопки гербарных листов, заполнявших большие шкафы, на стенах появлялись то новые карты и картограммы, то снопы льна-долгунца и образцы сорных растений. Казалось, целое общество раскинуло сеть своих ячеек по обширному краю и в тесных залах музея стремится, как в маленьком зеркале, отразить разнообразность значения природы губернии, ее богатства, дожди, урожаи и засухи. Но общества никакого не существовало, был всего один человек; звали его Николай Александрович. Были совсем незоркие, близорукие глаза под старенькими очками и великая любовь к делу, дававшая этому болезненному человеку силы десятилетиями преодолевать людскую косность, проливные дожди осенних пешеходных экскурсий и горечь неуютной холостяцкой жизни.

Говоря обывательски, он — недоучившийся студент. Когда-то слушал в Петербургском университете курсы профессоров Шимкевича и Холодковского, занимался в Ботаническом саду. Потом поехал на летнюю практику на свою родину, увлекся работой в музее, да так и не вернулся в аудитории. Нечасто встречаются люди с такими широкими знаниями, какими обладал Николай Александрович. Он помнил отличия, названия и места произрастания многих тысяч растений и столь же хорошо знал жизнь рыб, птиц и зверей. Он знал все интересные утолки Поволжья. Начав изучение края в конце XIX века, в студенческие годы, он отдал этому делу пятьдесят лет подвижнической жизни. Фауна и флора обширного края были им изучены с такой полнотой, какой могут позавидовать области, многократно посещавшиеся знаменитыми учеными. Богатый гербарий и зоологические коллекции, которые он собрал, сейчас составляют гордость музея Горьковского государственного университета. Чудаковатый, по-детски простой и беспредельно скромный, Николай Александрович не думал о славе ученого и недостаточно заботился о публикации своих исследований. О своих интересных находках и наблюдениях он не напечатал почти ни одной строки, но каждая экспедиция, приезжавшая в этот край, пользовалась его сведениями, советами и неизменно обогащала свои печатные труды. В маленькой комнате при музее, куда вел черный ход со двора, среди шкафов, заставленных книгами, столов, заваленных гербарными листами, среди тушек птиц, птичьих гнезд и баночек с образцами семян находилось то, что можно было бы назвать штабом музея. Впрочем, штаб этот больше походил на берлогу...

Урна уличная prodmashdnepr.com от компании "ПРОДМАШ"